Шахов
(повесть о друге детства)
Вообще, вся эта история – как история о Пятачке и Винни-Пухе, Малыше и Карлсоне и чём-то таком же подобном из советских гениальных мультиков.
Мы с Вовкой Шаховым ходили в один сад. 147-й, неподалёку от автовокзала. Папа работал на ЗТС, географически дальше, с полкилометра к западу, мама – ближе, тоже в полкилометра, во ВНИПИ АСУ легпром.
Впрочем, я редко бывал в том саду. Всё болел, сидел дома, и бабушка укутывала мне ноги носками, носила яблоки на блюде… Но иногда и бывал там. И если за мной приходил папа, то брал меня прочно за руку, потому что жизнь была сложна. Если же приходила мама, то как раз и выходило, что мы шли вместе с Шаховым и его мамой. И моя мама прочила меня ему в друзья. Так и вышло. Сдружились мы.
Да и жили недалеко. Он на Афанасьева 12, я на Фрунзе 44-а. Оба на вторых этажах, в «хрущёвках». Четыре минуты ходьбы до Шахова, через три дома.
Прекрасно, что есть друзья детства. С ними гораздо легче познавать мир.
Вовка водрузился в жизнь мою монументально и целостно. Был необычен. Да собственно и вся семья их. Необычна. Папа болен чем-то таким неприятно-щитовидным. Ожирение его было не просто обжорным ожирением, а выглядело и пугающе, и, одновременно, сочувственно – он, кстати, умер довольно рано. Мама же – степенно-добродушно-праведна. Они порой угощали меня жареными пельменями – чем-то вот таким невыносимо-вкусным, с коричнево-золотым боком, да ещё и с прихлёбыванием масла прямо из чёрно-пригорелой, основательной сковороды. Пельмени хрустели на зубах, обещая скорую смерть Вовкиному отцу. Ну. Собственно, обычная интеллигентная семья.
А вот Вовка с его старшим братом Димой являли собой нестандартность по многим параметрам. Прежде всего внешне. Дима – старше Вовки года на три – долговяз до несоразмерности, микроцефален и причудливо-насмешен. Вовка же – толст, с виду умильно-простодушен и как-то бесконечно-непосредственен. И всегда распахнут жадно-познавающей квадратной улыбкой, выжидающей реакции. Меня он сразу «взял в оборот». Сообщал мне идею, постулат, некую взбалношную новость, и это ожидалось принять как всеобъемлющую, цепляющую истину и никак иначе.
Дима же от всей души издевался над Вовкой. Называл его «Жира», критиковал беспощадно каждый его непосредственный детский протуберанц души и, казалось, не ведал в этом покоя. Со своей стороны, Вовка, казалось, воспринимал такие издевательства старшего брата не то что мужественно, а как бы спокойно, «подготовленно» и, вроде бы, почти беспечно. Мне казалось это странным. Но я привык уважать позицию их обоих. Каждый из братьев брызгал красотой в своих вычурных жизненных установках, несмотря на их уродливость. Иногда казалось: Дима так вымещает-выплёвывает на своего брата некую жажду возвеличивания над другими, что в иных местах и обстоятельствах «не перепадало» ему в жизни. И это действительно выглядело уродливо. Оно – уродство их отношений – чувствовалось повседневно, неизменно, хотя и являлось своего рода неизбежной реальностью, тем, что было необходимо в условиях их дома, их жизни. Я, по крайней мере, с этим смирился и принял «правила игры».
