Глухой осенней ночью 1879 года, когда первые заморозки уже сковали лужицы у крыльца, доктор Андрей Николаевич Светлов сидел в своей казённой квартирке при земской больнице и перевязывал палец, порезанный во время вскрытия. Лампа коптила, отбрасывая на стены дрожащие тени от склянок с лекарствами. В углу тикали старые стенные часы, подаренные когда-то коллегами по университету. Доктор взглянул на них – половина второго ночи. Он только что вернулся с вызова к кузнецу, у которого началась газовая гангрена после неудачного кровопускания.
Вдруг в сенях раздался топот, и дверь распахнулась от сильного удара. На пороге стоял запорошенный снегом Федот-дровосек, весь трясясь от волнения. Его глаза были полны ужаса, а губы синели от холода и страха.
Барин, Христа ради! Марьюшка моя помирает… Дышать не может, как собака после бега хрипит, а лицо – что уголь в печи!
Андрей Николаевич, не спрашивая подробностей, уже натягивал поношенное пальто с вытертыми локтями. Его саквояж всегда был наготове – банки, хинин, камфора, скальпель в кожаном чехле, несколько ампул с морфием, который он использовал только в крайних случаях. В сенях мелькнула испуганная лицо фельдшерицы Аннушки:
