Мечта о крепости, зародившаяся во мне еще в детстве, не была капризом моего праздного воображения или простым подражанием героическим сагам А.Дюма, М.Монтень, И.Канта, которые, несомненно, зажгли первый искру. Это было гораздо глубже – интуитивное предвосхищение экзистенциальной потребности, осознание незримой, но мощной угрозы, исходящей от самого устройства мира. Крепость рисовалась мне не как бастион против осязаемых врагов, но как метафизическое убежище от «земных невзгод» – от тончайших, но всепроникающих ядов бытия, способных разъедать сознание и похищать внутренний покой.
В «суете» я видел не просто движение, а хаотический водоворот, способный затянуть мысль, лишить её ясности и глубины. Суета – это энтропия духа, рассеивание энергии на бесчисленные, порой бессмысленные внешние стимулы, которые отвлекают от главного: от познания самого себя и окружающего мира. Крепость должна была стать барьером против этого ментального шума, гарантией той тишины, которая является не просто отсутствием звука, а благодатным состоянием для истинного мышления. В этом аспекте замок был для меня замком духа, неким метафизическим убежище в мире суеты.
«Тоска» от такой суеты, бессмысленности представлялась мне как бездонная пустота, способная поглотить радость творчества и смысл существования. Крепость – это ответ на эту пустоту, некий внутренний космос, наполненный идеями и целями, где душа обретает свой центр и свою опору. Это было стремление к сосредоточенности, к способности собирать мысли воедино, не давая им распыляться под давлением внешнего мира.
«Тревоги» и «сомнения» воспринимались мною как невидимые путы, сковывающие волю и парализующие действие. Они были скорее следствием отсутствия во мне внутренней опоры, неспособности укорениться в собственной истине. Замок должен был бы стать символом и источником уединения, не как бегства от мира, но как необходимого условия для самопознания и обретения внутренней непоколебимости. Это уединение, однако, не было бы изоляцией от познания, но, напротив, его катализатором – подобно отшельничеству, которое для философа или ученого становится путём к постижению глубин, недоступных в шуме мира. И, наконец, «зависть» – этот разъедающий яд, способный омрачить самые светлые устремления. Крепость мысли становилась защитой от внешнего негатива, позволяя духу оставаться чистым и незамутненным.
