Глава 1: Прибытие в Блэквуд Холлоу
Артур Холлоуэй всегда считал, что худший вид усталости – это не та благородная, честная ломота в костях, что приходит после дня физического труда, как бывало в юности, когда он помогал покойному дяде на его ферме в суровом, но прекрасном Йоркшире. И не та туманящая голову, но вполне понятная изможденность после бессонной ночи, проведенной за сведением очередного квартального отчета в душном офисе страховой компании в самом сердце лондонского Сити. Нет. Худшая, самая коварная усталость была невидимой, как яд, медленно просачивающийся в кровь, липкой, серой паутиной, методично обволакивающей душу, пока не задушит в ней последние искры желания. Это была усталость от бессмысленности, от осознания, что ты больше не понимаешь, зачем вообще просыпаешься по утрам, зачем натягиваешь маску деловитости, зачем произносишь пустые слова. Именно такая всепоглощающая, экзистенциальная усталость, словно невидимый попутчик, сидела рядом с ним в его стареньком «Остине Аллегро», который, кашляя и чихая, вез его, сорокапятилетнего лондонского клерка с преждевременной сединой на висках и хроническим недосыпом в запавших, потухших глазах, в эту забытую богом, людьми и, кажется, самой историей дыру под названием Блэквуд Холлоу, затерянную где-то в самой глуши Девоншира, куда не вели туристические маршруты и где мобильные телефоны превращались в бесполезные куски пластика.
Его «Остин Аллегро», цвета выцветшего василька, был ровесником его самых больших разочарований и единственным движимым имуществом, не считая пары чемоданов с одеждой и книг. Машина протестующе скрипела каждым своим суставом на каждой выбоине, которых становилось все больше, чем дальше он отъезжал от цивилизации. Последние миль двадцать превратились в настоящее испытание для подвески и нервов Артура. Узкие проселочные дороги, зажатые между высокими, поросшими густым мхом и цепким плющом живыми изгородями из боярышника и терновника, петляли так непредсказуемо, что приходилось постоянно снижать скорость почти до черепашьей. Иногда ветви старых дубов и ясеней, склонявшихся над дорогой, скребли по крыше «Аллегро» так, словно древние костлявые пальцы пытались остановить его, не пустить дальше. Воздух, когда он опускал стекло, чтобы передохнуть от запаха старой обивки и бензиновых паров, был влажным, тяжелым, до предела насыщенным ароматами прелой листвы, сырой земли, грибницы и чего-то еще – едва уловимого, терпкого, почти металлического, отчего по спине нет-нет да и пробегал неприятный холодок, а во рту появлялся странный привкус.
