Нам все еще не до поэзии. Это не в укор сказано. В самом деле, просто ни на что не хватает времени. Мы действительно заняты более насущными делами. Я и сам уже несколько лет почти не читаю Вознесенского.
А прежде я читал его примерно раз в месяц. Читал перед разными аудиториями – в школах, в общежитиях, в книжных магазинах, в литературных объединениях, в клубах и красных уголках, в библиотеках.
Как описать то состояние, которое испытываешь после двух-трех часов чтения, когда видишь глаза слушателей – отрешенные, восторженные, тревожные. В них уже проникло это чародейство, они уже никогда ни с кем не спутают Вознесенского, они будут искать сборники и публикации, переписывать стихи, читать их друзьям.
Сколько раз после окончания вечера подходили люди и полушепотом спрашивали: «Неужели все это напечатано?» Они чувствовали, что все, ими сегодня услышанное, является крамолой, чем-то недозволенным, что такие стихи «подтачивают основы».
Позорно знать неправду и не назвать ее,
а назвавши, позорно не искоренять,
позорно похороны называть свадьбою,
да еще кривляться на похоронах.
(«Авось!»)
Или:
За что ты бьешь, дурак господен?
За то, что век твой безысходен!
Жена родила дурачка.
Кругом долги. И жизнь тяжка.
А ты за что, царек отечный?
За веру, что ли, за отечество?
За то, что перепил, видать?
И со страной не совладать!
(«Сон Тараса»)
Произнося последнюю фразу, я, войдя в роль, разыскивал глазами на стене обязательный для учреждений культуры официальный портрет и адресовал реплику насчет отечности и отечества непосредственно ему. После этого уже и самому недогадливому слушателю становилось ясно, что в стихотворении идет речь не только и не столько о XIX веке и Тарасе Шевченко, сколько о наших царьках, о нашем времени, обо мне самом, и, стало быть, о человеке, который был тысячу лет назад и будет через тысячу лет.
Я бы даже не назвал это эзоповым языком. Все это делалось напоказ, Вознесенский явно дразнил своих цензоров. Все эти Монологи – битника, актера, Николая Резанова, Мэрилин Монро, наконец, сингапурского шута – все это так прозрачно, в особенности, в контексте всего творчества, пропитанного непринятием тоталитарной системы, что и мне часто хотелось спросить: «Как же это напечатали?»
