Солнце ворвалось в щель между ставнями, разрезав полумрак ножом из янтаря. Я прикрыл глаза, чувствуя, как луч ползёт по щеке – тёплый, назойливый, как лапа Джой, тыкавшейся в лицо по утрам в Александровском дворце. Собаки теперь не было. Её забрали вчера, сказав: «Царским псам – не место среди пролетариата». Голос того солдата, рыжего, с лицом, изъеденным оспой, до сих пор звенел в ушах, будто ржавая пила. Джой выла, когда её уносили, царапая когтями пол. Я зарылся лицом в подушку, чтобы не слышать.
– Опять не спишь? – голос Ольги прозвучал из угла, где она сидела, заштопывая дыру на локте Татьяниного платья. Иголка блестела в её руках, как серебряная рыбка. Она всегда шила, даже когда в Петрограде грохотали пушки. Говорила, что это успокаивает.
– Колено… – пробормотал я, пытаясь перевернуться. Боль пронзила сустав, заставив стиснуть зубы. Казалось, под кожей колыхался раскалённый песок, а кости были стеклянными, готовыми рассыпаться от любого движения.
– Дай я, – Ольга отложила шитьё, подошла и опустила на одеяло флакон с мятным маслом. Её пальцы, осторожные и твёрдые, начали втирать жидкость в кожу. – Помнишь, как ты кричал, когда доктор Боткин делал тебе уколы?
– А ты пела мне ту французскую песенку… – я улыбнулся, вдыхая резкий аромат. Мама запрещала нам говорить по-французски после отречения – «не время для изящного», – но Ольга нарушала запрет шепотом.
– Sur le pont d’Avignon… – она запела тихо, словно боялась разбудить стены. Голос её дрожал, как паутина на ветру. Я закрыл глаза, представив балкон Царского Села, где мы с ней танцевали, а внизу цвели яблони.
В дверь постучали. Все в комнате вздрогнули, будто по полу проползла змея. Даже папа, обычно невозмутимо чистивший пенсне у стола, замер. Его пальцы сжали тряпицу так, что костяшки побелели.
– Входите, – сказал он, но дверь не открылась. Снаружи послышался смех – хриплый, с присвистом. Чей-то сапог ударил по косяку:
– Царёвы дети! Скоро ваш черёд на утреннюю прогулку!
Мама перекрестилась, прижимая к груди маленькую иконку Серафима Саровского. Её губы шептали молитву, но я различал только обрывки: «…избави нас от лукавого…».
После ухода солдат Ольга вернулась к шитью, но иголка теперь дрожала в её пальцах. Я наблюдал, как солнечный луч медленно ползёт по стене, высвечивая трещину в форме креста. Мы звали её «знаком ангела» – мама говорила, что это благословение. Но сейчас трещина казалась раной, из которой сочится тьма.
