1.
– Господа, говорю же, опоздаем! Ей Богу, опоздаем же! – доносился из прихожей наиграно нервный голос Арсения Викторовича Вереховского.
Он застегнул зимнюю меховую шинель на все пуговицы и смотря на свое отражение в зеркале, оценивал внешний вид, поправляя то тут, то там выходное платье. Сильно седой, серьёзный и оттого солидный, он старался придавать своим движениям плавность, очевидно, делая над этим определённые усилия, ибо эта самая плавностью была ему столь же неподвластна, сколь и не свойственна.
– Бежим, Сенечка, уже бежим! – нараспев отвечала супругу Анна Ивановна, и шепотом добавила уже мне, – идём, Костенька, слышишь, кипятится аки чайник.
Спустя минуту из гостиной в прихожую, суетясь и на ходу одевая верхнюю одежду, вышли трое. Анна Ивановна, верная и любящая супруга Арсения Викторовича, служанка Поля, как ее ласково называла Анна Ивановна по доброте своего наивного и нежного сердца, и я, также накидывая поношенную шубу.
– Ну всё, друзья, не жду! Бегу вниз, а вы догоняйте. – отворив дверь, Арсений Викторович нырнул в подъезд и добавил оттуда – Время, Нюточка, Время!
– Ах, мы сейчас также молоды, как ты, Костенька, точно ты! – любуясь на себя в зеркало и обратившись ко мне, горячо заметила Анна Ивановна.
– Верю, дорогая моя, верю, и нисколько не спорю. Но правда же, засиделись… А ведь говорил же, напоминал он нам, и не раз, что, мол, сидите, родня, пора бы уже и чай допивать.
– Успеется, – махнула рукой Анна Ивановна, – беги, догоняй, проси ждать.
В городе жила зима. Жила уже второй месяц. Во всю вступив в права, она щедро сыпала белые хлопья, добросовестно исполняя таким образом свои обязанности. Извозчик, нанятый к известному часу, уже и сам покрытий белыми крупицами зимы, бодрил лошадей в упряжке.
– Родные мои, залезай, скорее, залезай! – высунулся из кареты Арсений Викторович и держа в руке картуз махал задержавшимся.
Карета тронулась. Плывя по снежной колее, она то и дело освещалась жёлтым светом фонарей, которые словно провожали ехавших и тоскливо смотрели им в след. На опустевших улицах фонари были единственными сторожами ночи, единственными, кто по какой-то, независимой от них причине, не мог оставить пост и бежать, освещать вечно тёмные уголки города. Вечер их оживлял, перерождал. И он же вероломно напоминал им об и их участи.