Августин сидел за барной стойкой, наблюдая как бармен готовит американо. Взгляд приковывали выставленные в ряд подсвеченные красным бутылки с крепким алкоголем, в груди больно зудело. Ароматный горячий пар отвлек внимание от выпивки. Он сделал первый обжигающий глоток, на фоне играло что-то очень знакомое, блюзовое, сильно вторящее его состоянию. Это был первый день его трезвости, но ноги всё равно привели его в бар.
– Ты в порядке? Выглядишь неважно.
– Да, я… Я в порядке, пойдет. Слушай, я плохо помню, вчера ты рассказывал мне о какой-то конторе, где помогут разобраться с моей проблемой… В моем вопросе. Ну, в общем, ты понял. У тебя есть их контакты? – запинаясь пробормотал Августин.
Бармен нырнул под стойку и вылез с помятой визиткой, со следами подтеков. Августин, не читая, сунул её в карман, встал, поправляя полы пальто. Коснувшись ручки двери, он обернулся.
– Спасибо! И, слушай, налей мне немного виски.
– Без проблем, уверен?
– Нет.
Спасительная горючая порция затянула тонкой пленкой зияющую бездну внутри, даруя возможность хоть на какое-то время поверить, что этой бездны больше нет. Это было так же наивно, как думать, что невозможно провалиться в колодец, накрытый простыней. Но он знал, что провалится в него снова. Еще он знал, что протрезвеет быстрее, чем дойдет до дома и поэтому отправил вдогонку ещё стакан и, может, ещё один. Утром он снова подумает, что дальше так продолжаться не может, увидев то, что многие люди привыкли называть светом в конце тоннеля. Но какой может быть свет, когда ты лежишь на дне холодного сырого колодца и захлебываешься в горе и бессилии.
Электронные часы на кухне показали полночь, 25 ноября. Наступил день, который поднимает в нем невыносимую бурю страха и отчаяния. Ровно четыре года, как он потерял самого близкого и парадоксально незнакомого человека. Его малышка Анна. Если бы у него остались слезы, он бы заплакал. Сидя в исступлении, он услышал её заливистый детский хохот, который мутировал в уродливый звон упавших грязных тарелок в раковине, хаотично наставленных одна на другую. Размытое детское личико сменилось застывшей посмертной маской, снятой с лица взрослой девушки, в котором с трудом теперь узнавались пухлые когда-то щечки и вздернутый носик. Ей было 23, как и ему, когда он узнал о том, что станет отцом. Он болтается здесь уже полвека, а ей всегда будет 23.
