Посвящается всем моим товарищам по несчастью, которым не выпало моего шанса.
В последний раз я возвращалась в Биркенау[1] весной. На небе не было ни облачка, зеленые поля пестрели цветами, кругом раздавалось пение птиц. Красота, да и только.
Как я смею произносить это слово? И все же именно оно пришло мне в голову: «Красота».
Вдалеке простирался луг, на котором я увидела силуэт бегущего человека. Поначалу, не поверив собственным глазам, я сказала себе «этого не может быть». Тем не менее именно это и предстало моему взгляду: девушка на пробежке. Здесь. На этой глинистой земле, ныне неузнаваемой, повидавшей столько смертей, в этом воздухе, благоухающем росой и свежестью раннего утра. Безмятежно бегущая девушка. Горло сдавило. Мне хотелось заорать, крикнуть ей: «Ты сошла с ума?». Со мной ли это происходит?
Не стоит возвращаться в Биркенау весной. Весной, когда дети скатываются с горок в садах у домиков, что выстроились сегодня вдоль старой железной дороги, некогда ведущей к лагерю и его роковой конечной станции – распределительной платформе для евреев.
16 апреля 1944 года. Поезд наконец-то останавливается. Мне кажется, будто все это время я провела в полусне. С той стороны двери до нас доносятся крики, лай собак, лязг открываемых засовов: в вагон проникает свежий воздух. Как хорошо! После всех этих часов, которые я провела среди полумрака и вони, свернувшись калачиком! Сколько прошло времени? Мне говорят – три дня и три ночи, и я повторяю: три дня и три ночи. Здесь же мой отец, младший брат Жильбер и племянник. Я припоминаю, как в поезде в чем-то отказываю брату. Возможно, в еде? Может быть, в Дранси[2] нам выдали немного еды для детей? Что-нибудь для категории «J3»?
В военное время из-за продовольственных ограничений мы все поделены на группы: категория J – младенцы, далее следуют категории J2, J3 и т. д. Для J1 выдают молоко, для J2 – молоко с небольшим количеством муки, для J3 – сухие бисквиты, а взрослым даже полагается вино. Я слышу, как повторяю брату во время пути: «Нет, Жильбер, не съедай все сразу, мы не знаем, как долго нам ехать…».
Моему отцу 61 год. Сегодня он считался бы молодым. Перед отъездом бедному папе удалось украсть два одеяла. Он настолько исхудал, что исхитрился засунуть их в штанины. Мы устроились на полу, как смогли: там разостлано немного соломы. Это товарный поезд, «глухой», без окон или решеток в оконных проемах. Я долгое время думала, что нас посадили на поезд в Ле-Бурже
