Включите. Тучи едут над кучкой домов в поле, кидая им едущие тени на крыши, стены, в окна, дома стары, минималистичны, хмурятся досками. Поле передаёт едущие тени от колоска к колоску, они дрожат, оказываясь внутри, как от холода, а потом замирают, как снимок. Насекомые, птицы обедают здесь беспрепятственно, и не видно ни пугал, ни людей, стремящихся их защищать.
На километры вокруг. Поля переходят в поля, серо-жёлто-тревожные от погоды, пара длинных молчащих дорог, вдоль одной течёт электричество – и значит, кто-то в обоих концах неё – в небе ещё не заметно, но ощутимо включили переход к вечеру.
Какой-то звук слышно птицам в овраге на юг от домов, в получасе ходьбы или минуте лёта, птицам, сидящим в духовке, на ржавой ванне, копающимся в жестяных банках с или из-под инструментов, в ящиках чьей-то мебели – соседи (ближние из дальних) тех, кто в домах, устроили тут чулан или что-то вроде. Звук от домов, равномерный, но почти съеденный получасом или минутой.
Один чердак – выясняется – включил музыку. Далеко не на всю, но равнина повышенной звукопроводимости, и Долорес О`Риордан пропитывает тучи и колосья чаячьей меланхолией.
Вблизи, у окна, к ней присоединяется Аврил Лавин или Хейли Уильямс – кто-то вроде, и, если пройти в окно, чайка моложе окажется встрёпанной, танцующей за невидимым штативом с невидимым микрофоном, на небольшом свободном пространстве в комнате, в самодраных джинсах и майке с надписью маркером, пятнадцати-где-то-летней. Комнату затопляет не то чтоб бардак, но обилье вещей, дом, похоже, использует её и как кладовку, и как жилую, и одно с другим не связано, человек расчистил себе здесь самое необходимое, на остальном пространстве плодятся и размножаются вещи.
Скользим на этаж ниже и застаём там всю остальную деревню, если можно назвать так пару мужчин, тройку женщин, старуху, праздничный, может быть, стол, хлебогурцыкартошкаводка, посыпаемый в одном месте – там, где пятка Аврил или Хейли педалит себе такт, тонкой, видной в моменты несщуренного света, ибо лампочка в потолке щурится, делая всё монохромным, коричнево-охристо-жёлто-серым, и часто подмаргивает, будто музыка ест электричество и разговор – все молчат и думают (или не думают, просто молчат) – посыпает всё это струйкой трухи и пыли, как солью, как песком в часах, как пеплом, невидимым и незамечаемым никем.
