Фотографии Владимир Александрович Еленский долгое время не любил, их наличие в собственной жизни не допускал. Он даже предположить не мог, что один снимок, плоский и лишённый всякого движения, будет висеть на стене сначала гостиной, потом перекочует в спальню и что будет занимать его взгляд снова, снова и снова. А снимок был интересным. Когда всё-таки этот снимок увидел его сын Дмитрий, с губ его слетело изумлённое “А почему ты…”, но тотчас затихло.
Тогда Владимир Александрович с украдкой наблюдал за сыном. Дмитрий молчал. Замечал. Понимал. Одобрял.
Это фото напоминало Еленскому об одном приключении, изменившим его и его жизнь. Мрачную, пассивно догорающую жизнь.
До этого Еленскому казалось, что не только фото, но и современные голографические снимки не способны передать всю ту жизненность, которую давала кисть истинного художника. Жизнь настоящую, естественную, натуральную, без примесей цифровой химии. Долгими часами он рассматривал детали на картинах, написанных Евгенией, его ныне покойной супругой. Долгими часами он стоял в вакуумной тишине осиротевшего особняка, окружённого сибирским сосновым бором. Долгими часами глотал смазанными глотками виски, не чувствуя его вкуса, и всё больше и больше открывал для себя живопись, которой жила его жена. В которой запечатлелась её душа. Эти мягкие пастельные тона ложились рваными мазками на его измученное сердце.
Ему вспоминались те летние дни, когда после очередного светского раута он отпускал язвительные комментарии, а она хохотала, не веря ни единому его слову, и что ловил себя на мысли, что состарится он рано от всех этих полуулыбок, спрятать которые был не в силах. Что эти состояния – удовольствие редкое и что никто из его знакомых мужчин подобным не обладал. Не подрывались они с места, не ехали семнадцать часов в душном общественном транспорте, жутко неудобном c его-то длинными ногами, только для того, чтобы сказать ей, что она высокого о себе мнения и что ужасно, когда аэропорт её города закрыт, а после без устали целовать смеющиеся губы, потому что улыбка её сокрушала и собирала по частям, как лего, только уже в правильную фигуру. И эти безумные состояния, когда вышибало дух и ощущалось волшебство – он любил. Это было уникальностью, которую он не мог отпустить. На протяжении тридцати лет Владимир думал, что обладал чем-то коллекционным, а овдовев, осознал, что обладали все-таки его сердцем.
