Эпидемия промчалась, собрав свою дань. Жизнь снова входит в привычное русло. Но несколько человек случайно или намеренно оставили при выписке в законсервированном госпитале. Теперь они должны самостоятельно найти выход, что оказывается делом совсем не простым.
В палате пусто и тихо. Лишь с равномерным бульканьем вырывается кислород в аппаратах Боброва. Свет выключен. Я смотрю в окно и, кажется, что серое марево, висящее по ту сторону, лениво перетекает в помещение, приносит с собой сырость и липкий озноб.
– Помогите! – разрывает тишину надрывный, на грани истерики голос. Я срываюсь с места. В соседней палате, безуспешно борясь с простынями, плачет девушка. Совсем еще молоденькая.
– Ну-ну, успокойся, давай помогу, – я разматываю стянувшую щиколотки простыню, – ты, наверное, в детстве всегда попадала ногой в пододеяльник?
Девушка всхлипывает, прижимая к лицу кислородную маску.
– Как тебя зовут,– спрашиваю ее.
– Кира.
– Ты где-то учишься, Кира?
– Да, в другом городе, на юрфаке, уже на четвертом курсе. Но нас перевели на дистант из-за эпидемии, и я приехала к родителям. Собрались с друзьями на вечеринку. Думали, ерунда все, что по телевизору говорят, что с нами может случиться, все молодые, здоровые. А оказалось… вот.
Кире очень неудобно говорить, она то и дело поправляет кислородную маску.
– Давай-ка мы это уберем, – предлагаю я.
– Что вы! Мне сказали нельзя. У меня низкий кислород в крови.
– Я думаю с тобой уже все хорошо. Выглядишь ты вполне здоровой. Можем вместе дойти до поста медсестры, померить сатурацию.
Кира доверчиво кивает и, опираясь на мою руку, поднимается с кровати. В коридоре висит все та же серая муть, что и в палатах. Всегда удивлялась, какой умник решил окрасить стены до половины в болотно-зеленый цвет. Мы аккуратно обходим в беспорядке стоящие каталки, штативы для капельниц. Кира болтает без умолка, но я не слушаю ее. Видимо, она из тех, кого беспрерывная болтовня успокаивает в период страха. В свете тихо гудящих кварцевых ламп ее лицо кажется мертвенно-бледным.
– Ой, – резко останавливается Кира, ухватив меня за руку. Впереди, уставившись в стену, неподвижно застыла фигура. Я окликаю ее. Она отзывается. Это женщина лет 65 – 70, полноватая, одетая в одну ночную рубашку. Взгляд слегка тревожный и растерянный. Она улыбается нам:
