Пока идёт твоё надменное лицо внутри твоей свободы быть
хорошим, не таким как видит мир другого, а собственно умом
воспринимая это время и любовь. Твоя законченная линия мотива
заточает сразу страх на предельной глубине искусственной свободы,
где думает и ждёт свой роковой возраст философского чуда. О чём
название умалчивает даже во сне. Как же неплох твой рассудок и
учреждённая мудрость в витиеватом спектакле на манерах сложной,
вопросом помеченной важности понимания знаков любви. Их
культура в приемлемом свете правила была, как единство и
медленное ожидание твоего разума, во цвете чего – ты смотришь на
благонравие среды, в которой так долго и живёшь. Словом ли
освобождённое мучение страха преподносит ужас в твоём сердце,
как легковерие или неверность к безличному опыту быть другим?
Таким же человеком, но с правом на возмездие и отчуждение по
слабости культурных привычек и нонсенсов после разумной
причины бытия, ей встреченной? Снова за каждой легковерной
минутой твоего жаждущего смысла существования ты обладаешь и
его великолепной ценностью быть далеко. Смотря на свободу
происходящего так же робко, что и смысл страха, рождённый через
твоё надменное зеркало мнительной природы.
Ждёшь ли основания сказать в безропотной тоске о её
великолепном слиянии чуда с рассказанными уже прошлыми
воспоминаниями, о своём же интеллектуальном наследии мира
красоты и отчуждаемой гордости? Богато ли ставит твой возраст
свою дилемму нового расцвета жизни, что радость ещё перед этим
особо витает и стихией спускается на тонкое лекало странного
чувства повторения? Эта случайность не хаос, а лишь твоё время,
проведённое в свободе мира наблюдения за ценностью твоего же
стремления стать ещё большим учителем. И призраком для частой
надобности всматриваться в зеркало опустошения мира внутри. Так
ли ты осознал и стал родством к слабой логике своего мира, что
ужас до костей увиливает и продаёт воздушное благородство? Где
чёрный день последнего ужаса привилегии быть на плаву? Создаёшь
ли ты оценку своему счастью или же витаешь его поколением милой
улыбки – всё одно и то же, как частый всплеск критического
рассуждения работы над правом личного выбора. Одна надежда и
самая личная, страхом заполненная часть жизни стала вдруг, как
самостоятельное усилие и новый смысл знакомой боли истины
