Я последним оставался из нашей группы, и я умирал. Пуля пробила бронежилет, вошла мне в живот, разорвала по дороге печень, отклонилась и застряла в позвоночнике.
Почему мог судить о том столь уверенно? С печенью картина казалась ясной. Типичные ощущения и бледность, проступившая на лице, не давали обмануться: жить мне оставалось от силы десять – пятнадцать минут.
Но ко всему прочему, я не чувствовал ног и вообще всё ниже пояса отключилось. Поэтому не стоило сомневаться, что маленький кусочек смерти нашёл мой позвоночник и всё, что так мне было дорого там внизу, теперь мне в полной мере не принадлежало. Но я не видел причин для уныния.
Я успел заползти в этот сарай на окраине деревушки, куда мы пытались с боем прорваться, когда нас засекли и стали преследовать. Снаружи сжималось кольцо врагов. Они ещё не знали о моём состоянии – мы хорошо их покрошили, и они по инерции продолжали меня бояться, что-то выкрикивали, призывали сдаться…
Но я уже не слушал. Мне стало плевать на их гарантии жизни, я закрыл глаза, чувствовал наваливающуюся на меня темноту и всего лишь ждал, когда всё кончится. Я устал, я ранен, и для меня вдруг утратило значение почти всё в этом мире, кроме того, что мы задумали на днях, а сегодня – совершили.
Говорят, что в момент смерти перед глазами проносится вся жизнь. Не знаю, я много раз не умирал, сегодня это впервые. Но про всю жизнь мне думать и вспоминать не хотелось – достаточно последних дней, которые привели меня сюда.
Помнится, Анна позвонила мне рано утром и испуганным голосом сообщила:
– Они всё-таки решились на это! Они хотят перейти от клиники к делу. Макс, ты понимаешь, что это значит? Ты понимаешь?
– Стой, не торопись, – ответил я. – Успокойся и расскажи всё по порядку. Откуда инфа, насколько она точна и достоверна?
– Я буквально пару минут назад разговаривала с Феликсом. Его как лаборанта сильно к Делу не подпускают, он лишь пробирки моет. Но…
Она на миг замолчала. А с меня сон уже слетел, я совсем проснулся и сидел, как был, нагишом на кровати, отбросив одеяло в сторону. За окном стоял декабрь, отопление работало так себе, но меня заливал холодный пот.
– Анна, ты там жива? – крикнул я в трубку. – Что «но», детка, чего молчишь?
Наши отношения с ней кончились, не начавшись, – подумаешь, пара ночей по дружбе с привилегиями – и всё же я позволял себе иной раз обратиться к ней почти как к своей девушке. И мало волновало, что её это злило, особенно когда я так поступал при Феликсе.
