Паутина Арахны

Когда это началось, сейчас сознание уже не в состоянии было уловить, конец сверкающей нити ускользал, как песок сквозь пальцы, а потом и вовсе из поля зрения, лишь изредка дразня своей видимой достижимостью. Ту самую связь было сразу не отыскать, она затерялась где-то во тьме заботливо скрытых памятью забытых деталей, временами выныривающих на ее поверхность. Было только неоспоримое здесь и сейчас, чего нельзя было отрицать, а все остальное в прошлом и будущем подвергалось сомнению. Разве это не то, чего следовало было ожидать, осознанно погружаясь в искусственно созданную темноту и прохладу? Нарастающее состояние тревоги и напряжения, чередующееся с желанием что-то припомнить сменилось испугом, а затем – расслабленностью. Лессировки и sfumato, мастерски выстроенные соотношения, четкость chiaroscuro сложно было игнорировать, так как это единственное, на что можно было здесь смотреть, к тому же, расположено было на самом видном месте. Внушительная тень маленького паука, вызывающая смутные тревожные воспоминания о зрителях, встающих в кинозале во время самого начала сеанса, что-то сосредоточенно плела на облупленной стене грязно-болотного цвета фрустрации оттенка номер А040. Когда-то окрашенная глянцевой алкидной, все еще отражающей свет остатками глянца, краской, но сейчас потускневшая, частично потерявшая свою постепенно осыпающуюся угловатую неуживчивую жеванную хлопьями штукатурку стена со временем приобрела уверенные безошибочно узнаваемые бледные оттенки поганки, уже источала запах грибной плесневелой сырости в этом скупо освещенном каменном плену непреднамеренно хитроумно спроектированной ловушки. К тому же, она имела своеобразную неровную сложную обтекаемую конструкцию, по сути, мало отличающуюся от структуры морской раковины. Пространство, сужаясь, все стремительнее заворачивалось куда-то вовнутрь, стремясь сомкнуться в сингулярность в той самой точке где-то в углу, где плелась отбрасывающая тень паутина со своим неугомонным обитателем. Природная неотъемлемая быстрота и ловкость, проявляющиеся по мере его последовательного продвижения от одной расположенной на задворках плетения дислокации на конструктивно сравнимой с креплениями старинных корабельных снастей своего почти законченного произведения, паутины, к другому. Ощущаемая расчетливость его действий, контрастируют с мнимыми и показными медлительностью и неловкостью его здесь, впотьмах где-то в самом центре мерцания прозрачного бледного невесомого флера паутины, переливающейся стеклянной азиатской лапшой из разных видов перламутрового крахмала, временами просвечивающего белизной. По неровностям стены механически задумчиво неспешно скользили, следуя за рассеянным блужданием скупого непрямого источника освещения, отражения двух из восьми тонких передних орнаментальных ориентальных лапок паука, тех, которыми в центре своей паутины он сосредоточенно орудовал с намерением следовать только одному ему исчерпывающе известному техническому заданию, которое, хотя и оставалось полностью понятным только ему самому, но и до него бесчисленное множество раз дублировалось, повторялось и тиражировалось прочими пауками этого вида или манеры плетения. Игра света с тенью на стене, слегка размытые по краям эти планомерно и неустанно скользящие тени казались время от времени ножками паука невероятно крупных размеров, пушистого экзотического прожорливого паука размером с ладонь, а совсем не того крохотного невзрачного паучка мало впечатляющего облика, которым он в действительности являлся. "Паук ест фиалки, он не ест ничего иного." Откуда я знаю эту фразу? Даже если это, действительно, так, в данных обстоятельствах это скорее хорошо для меня, чем плохо. Надеюсь, это авторитетный источник. Подобный этому танцу теней на стене еще задолго до всего происходящего подобные сценки языком жестов и немого кино часто привлекали мое внимание где-нибудь в кофейне. Чьи-то бледные костлявые пальцы своей пластикой добавляя аналоги спецэффектов в сценарии разговоров. Светопреставление и представление света, которые были здесь и там когда-то бывали разыграны, легко можно было бы причислить к тому достаточно непродолжительному, но допускающему широкие возможности к пополнению, списку зрелищ известного рода, за которыми можно было бы непрерывно наблюдать неограниченное количество времени. Глядя на то, как вполне обоснованно здесь плелась все та же поднадоевшая нестареющая классика в новейшей интерпретации, можно было бы прийти к невеселым выводам о том, что каким бы привычным тривиальным образом не смотрелась эта тонкая колыхаемая сдавленным стенами порывом ветра конструкция, все равно эта давняя функциональная уловка старой школы не переставала работать. Чем именно вызвана любовь насекомых к углам, которые так часто прикрывает тонкая паутинка? Любовь, которая дает импульс следовать большому количеству овеществленных сущностей деятельного проявления воли в рамках единой фабулы, родового сценария. Преломление света в углах, следование в тупик и возможная неизбежность трагической развязки. Это одна из дионисийских мистерий, которые предшествовали формированию жанра. Так же, как и мерное непрекращающееся пребывание волн к берегу, ритмически образующее просодию бесконечного эпического произведения одного стихотворного размера. Белая легкая паутинка, летящая, но будто застывшая, высоко в воздухе, для кого-то она совершенно безвредна, ничего не стоит смахнуть ее, если попадешься. Подобные ей незримые сети слишком превосходят ее прочностью и монументальностью, ими незаметно захватываются помыслы, желания, воля и более громоздких существ. Шоры дают нам видимость инсайта или озарения, открывая в качестве истины лишь объект локального точечного освещения во мгле. Так выделяясь из белого шума фоновой информации внезапно однозначно понятая случайная деталь задает основную тему для анализа, обретает акцентированную субъективную значимость. Это угол стола, это яблоко, это тень на исписанном блокноте, лежащем на столе, ветер за окном нещадно качает из стороны в сторону массивные ветви неправильной формы, а листья обретают с каждой секундой самые драматичные ракурсы, компонуясь по законам барочной живописи. А длительно подспудно мучившие нас вопросы строят по мотивам этих деталей правдоподобные сказочные и фантастические сценарии, а также прочие ярко выраженные миниатюрные жанровые опусы. Какой забавный паучок и как я легко отделался! На самом деле он совсем крохотный и похож на глянцевую ягодку черной смородины. Мне очень нравится эта ягода, хотя и само ее название образовано от слова "смрад", если я не ошибаюсь. Название ягоды совпадает с названием мифической реки, есть и не менее загадочный мост, перекинутый через нее. Подробнее я плохо помнил, о чем там было дальше. Тем не менее, мистические и гастрономические аналогии настолько меня отвлекли, что теперь я уже ничего не боялся, а только вне времени и пространства безмолвно наблюдал за происходящим и наслаждаясь затянувшимся мгновением. Я отношу себя, вероятно, себя к тому самому подавляющему большинству, которое, наверное, придерживается распространенного мнения, что потенциально способно на большее, чем в действительности подтверждёно фактически способно будет сделать. Но слишком сильное влияние на каждого из нас и на то, на что каждый из нас способен, оказывает общественное мнение. Мнение большинства или даже небольшой группки может предопределить нашу судьбу. Оскорбление, за которое кто-то не поплатился, распущенные слухи, заблуждения ограниченных людей по поводу сущности и смысла нашего поведения могут нанести больший вред, чем явное проявление прямой агрессии, так как они вредят незаметно и предопределяют судьбу, пока не поймешь, в чем дело, и не расставишь все по своим местам, ни в чем не преуспеешь. Хуже может быть только то, что к чему-то нас влечет деструктивная иррациональная страсть, которая игнорирует наши природные данные и дарования и не способна оценивать их практически и объективно. Мы можем что-то уметь, чему-то научиться, но чаще делаем что-то совсем простое из того, что уже хорошо умеем, то, к чему изначально существовала какая-то природная предрасположенность или то, что с детства было вбито нам в голову или практикуем отточенный до автоматизма навык. Чем сильнее эти факторы, тем скорее мы пытаемся себя реализовать, с трудом понимая, что надо делать, чтобы сделать меньше и с лучшим конечным результатом. Немного этот паук мне гитариста напоминает, поэтому и мысли мои пошли в сторону творческих аналогий самосовершенствования и оттачивания мастерства. От меня не ускользнуло, что не всем одинаково дается этот тернистый путь самосовершенствования, наверное, у каждого свои причины, почему так. Почему системы знаков утрачивают свои исходные смыслы, почему обман является универсальным средством коммуникации, как и недоговоренность, рассчитанная быть понятой в определенном выгодном для оратора значении? Темнота способствует появлению мыслей, так как зрение лишено возможности выхватывать и изучать реальные образы. Мысли рождаются во тьме, сознание лишь изредка озаряется светом идеи или правильного решения. Хорошие идеи приходят к нам подобием света. Второй раз даже совсем незначительный подъем становиться уже сложнее осуществить, так как уже задумываешься, а нужен ли мне такой подъем, который единственной своей целью подразумевает падение? В общем, все предельно ясно и мне больше не страшно. Я всегда был фанатом старомодных кинозалов, поэтому, кажется, я мог бы провести здесь так и еще несколько часов, постепенно войдя в состояние полного душевного спокойствия сходное с глубоким трансом. Все бы хорошо, но мои размышления были грубо и безапелляционно прерваны неразборчивым окриком одного из моих впечатлительных спутников, я обернулся и поспешно вышел, хотя и не распознал на слух, что конкретно кричали, сама интонация показалась мне вызывающей тревогу и выразительно многозначительной. Испугавшись, что меня не станут искать и даже могут так и оставить здесь, так как я полностью утратил чувство времени и перестал следить за тем, сколько минут я здесь уже провел в одиночестве, изначально собираясь уложиться в кратчайшие сроки со всеми моими чисто практическими и неотложными задачами. Карточный домик разлетелся, нить, скрепляющая ряд мелкого бисера, который я все это время нанизывал, разорвалась, он весь, игриво подпрыгивая, рассыпался мне под ноги и теперь рябью плыли перед моими глазами плоские и полупрозрачные разноцветные пузыри, даже когда я выходил из прохладного затенения своего временного отшельнического укрытия, мои мысли были заняты уже совершенно иными выражениями преходящего. Странно, что после выхода наружу и краткого сиюминутного упоения, я почувствовал легкую тошноту и жар, которые перестали ощущаться явно почти сразу, затем только временами напоминая о себе до самого вечера. Я с радостью обнаружил тогда, что прошло не так уж много времени, когда увидел знакомые цвета одежды и силуэты. Было еще довольно рано, светло и все вокруг прямо-таки сквозило неоправданным оптимизмом. Похоже, это было связано с тем, что мы были еще полны сил и воодушевлены успехом первого этапа нашего продвижения, легко справившись с крайне прямолинейно и без подвоха поставленной задачей, по сути, не потребовавшей от нас ни малейших мыслительных напряжений, выбора или остановки для поиска решения. Просто дойдя до места, в котором у нас была назначена встреча вовремя, даже раньше назначенного времени, заблаговременно, мы, в целом, ощущали себя от этого вполне состоявшимися путешественниками. На этом этапе пути нас ожидал теплый прием, хотя нас почти никто не встречал. После того, как я прошел немного через широкую полосу рябой пятнистой тени и вышел на залитый светом и более открытый участок, я, наконец, в полной степени ощутил, что начинаются какие-то подлинные странные чудеса. Насыщенное свежестью и до анемии шокирующим сочетанием яркости света, утрирующим все цвета местности, и созвучием ароматов и их пряных отголосков, обрушившихся на посетителей этих мест, утро казалось одновременно и вызовом, и каким-то предельным вовлекающим началом, чье озадачивающее продолжение, теряющееся в дымке линейной перспективы дня, потенциально длящегося в абстрактную, еще не обретшую окончательной формы, бесконечность. Кроме того, что это чувство можно было однозначно определить, как ощущение полноты существования, я вдруг подумал почему-то о принципе единства времени и места действия. Но что на самом деле представляло собой это место, куда мы пришли? Об этом можно было делать исключительно умозрительные любительские выводы, так как прогулка попадала в категорию развлекательных, или это было то единственное ее определение, которое наше самолюбие могло бы признать таковым. 12:00. Дойдя до этих живописно уютно раскинувшихся немногочисленных, казалось, в спешке заброшенных построек без каких-либо однозначно трактуемых внешних признаков, которые можно было бы безошибочно сложить в совокупность убедительных причинно-следственных связей и составить линейное повествование об этом, наша небольшая группа тут же спорадически рассыпалась. Я снова почувствовал легкое одиночество, но теперь не с явным удовольствием, как во тьме, а с легкой меланхолией. И тут снова на меня нашли какие-то чудеса, которые все остальные, не считая меня, благополучно проглядели. Я, ко всему прочему, начал слышать странный высокий звон в ушах, который сначала принял за что-то стороннее, а не внутреннее, несколько секунд безуспешно прикидывая, каким из себя должен был быть источник, его издававший. На всякий случай, я очень плавно и медленно повернул голову в его деликатных поисках. Тут я обнаружил, что в зарослях кустарника какие-то небольшие, но очень проворные птицы упоительно щебетали, хотя они и были настолько быстры и миниатюрны, что их самих почти не было видно, невозможно было как следует разглядеть, но периодически ветки тряслись от их беспорядочных резких перемещений, теряя узкие мелкие листья и созревшие ягоды, глухо падающие к ногам, поэтому можно было судить, что птички существуют и о прочих их устойчивых качествах. Здесь тоже было довольно небезынтересно, поэтому я оставил любые сожаления о том, что возвратился в томный оглушающий зной, покинув прохладную тень контрастов из чего-то утробного сырого и монументального, тщетно попытавшись спрятаться от огорчений бесчувственного к страданиям внешнего мира в укромном затенении уединения. Резкий пронзительный окрик вынудил меня потерять нить предшествующих ему размышлений, столь отдаливших меня за эти несколько минут от прямой цели нашего визита и сопутствующих ему обстоятельств. Сейчас я уже не мог припомнить ничего из того, о чем я тогда думал, чему способствовало возвращение моих спутников, активно ведущих живую дискуссию. До этого речь, кажется, шла об античности, о сходстве и различиях греческой и римской античности и их мифологий. По дороге сюда подавляющее большинство участников увязло в дискуссии о том, что хорошо знало об этой у нас наиболее популярной для изучения культуре. Это то, с чем все были так или иначе знакомы в теории, даже если и приобрели затем другие интересы или предпочтения. Разговор вился вокруг разного рода мифов о богах и героях, которые обладали внешней привлекательностью, так как обрели множественные изящные и совершенные воплощения в декоративно-прикладном искусстве. Но если тщательнее разобраться в самих этих историях, они оставляли горькие или меланхолические чувства, а временами ужасали. Иногда разговор съезжал на инков и ацтеков, которых мало кто знал или понимал, поэтому возникало слишком много споров и интерпретаций, особенно это касалось слишком длинных и сложных в произношении имен собственных, из-за чего иногда нельзя было даже определить, об одном ли персонаже с вариативным наименованием идет речь или это принципиально различные действующие лица. Это прекратили обсуждать, так как слишком запутались, назревал конфликт, имевший минимальную базу для такого повода. Конфликта следовало избежать, прекратив обсуждение. Затем речь пошла о римской античности и о том, как отличия между античными греческими и римскими общественной жизнью, культурой отразились на различиях мифологии или наоборот. В целом, решено было согласиться, что римская мифология мало отличается от греческой, исключая явные и устойчиво повторяющиеся расхождения в именах собственных. Кажется, ни римляне не были более жестокими, чем греки, ни vice versa. Хотя из-за скульптуры и краснофигурной керамики, греки кажутся большими романтиками, изобретателями любви и поэзии, от римлян их отличало допустимость культовых человеческих жертвоприношений, относившуюся не только к наиболее древней, специфической и обособленной, в основном, ограниченной территорией одного острова культуре вроде крито-минойской, но и, если верить "Илиаде", в которой и без того много жестокостей, территориям и временам падения Трои, если она существовала. В каком-то смысле греческая античность – поэзия, а римская – театр. Жестокость не имела свойства исчезать, но приобрела светские черты и распространялась не только на внешних противников, но и на внутренних политических конкурентов. Все эти чисто теоретические знания и выводы, давали удовлетворение, складываясь в законченную картину, но были далеки от нашего конкретного места и времени действия, которое оставалось загадкой, а выводы с поддержкой этого предыдущего рассуждения можно было делать только по аналогии, что хорошо не выходило, если быть полностью откровенным. Такие темы было приятно обсуждать, так как это давало возможность ощутить разницу между мировоззрение людей того времени и теперешними, с таким широким многообразием вариантов выбора. Если древние римляне так отличались от греков, почему бы и нам от всех них не отличаться существенно? Какое-то преимущество в суждении нам давала временная удаленность тех событий, позволяя чувствовать более умными и более продвинутыми, так как мы многое знаем о них в общем и в целом, а они о нас – ничего. Тогда, кажется, люди мало отделяли собственную личность от чего-то всеобщего или воли каждого конкретного божества, которые, судя по античной манере писать, как будто действовали за них, во всяком случае, точно, когда простые смертные преуспевали в своих начинаниях. Заметнее всего отсутствие индивидуализма проявляется в античной драме, у римлян аналогичные чувства, вероятно, приняли более общественные черты, чем мистические. Как бы мы сейчас не отличались от всех них и они друг от друга, неизменным оставалось то, что нравы и дух, царившие в обществе тогда и теперь иногда даже незаметно предопределяют наши мысли и поступки, похоже, мы и не догадываемся сейчас, насколько несвободны, хотя на фоне тех событий и тех людей прошлого мы и ощущаем большую индивидуальность и раскрепощение. Каждый из нас вправе сделать свободный, но чаще делает очень умеренный, предсказуемый и рациональный выбор. Такой, какой скорее всего можно ожидать от каждого из нас с учетом характера и предпочтений. Мы почему-то относились к этим мифам не как к части себя, но как к каким-то экзотическим рассказам далекой древности, непонятно к чему применимым, поэтому как к развлечению и способу скоротать время. Не делая глубоких выводов или практически полезных наблюдений, каждый радовался, что он здесь и сейчас, никогда так бы не поступил и, к счастью, живет в другом времени и при иных обстоятельствах. Постепенно разговор из серьезного стал легкомысленным и более чем несерьезным. Теперь никто даже не пытался умничать или ссылаться на авторитетные источники, плетя от скуки все, что вздумается об этом месте, которое мы слабо знали и понимали, строя самые натянутые и смехотворные гипотезы и явную отсебятину. "Здесь многие пытались обосноваться, но дом этот, обиталище духов, был основательно проклят, в этом мы ничем не можем помочь посетителю данной местности, так удачно расположившейся на перекрестье …" Слышал я невнятную неубедительную аннотацию к этому идиллическому пейзажу, которая с каждым словом становилась все тише, неразборчивее, невнятнее и малоубедительные. Это ныне заброшенное место когда-то было обитаемым и процветающим, здесь шла оживленная торговля, стены еще хранили стилизованные образы и краткие надписи, относимые к тому периоду времени, отпечатки рук на невысохшем кирпиче, таинственные литеры и письмена, высеченные в камне, когда-то они имели смысл, повседневное значение, для тех, кто здесь постоянно каждодневно появлялся. Им все казалось здесь иным, привычным, их угол обзора отличался от того, который мы сейчас непреднамеренно занимаем, видя окружающие декорации в совсем другом свете, свете аттракциона, развлечения или фестиваля. Для нас происходящее – лишь часть ритуала крайне редко устраиваемой игры. Эти ныне таинственные с трудом распознаваемые знаки когда-то, вероятно, служили предельно серьезным ориентиром и определяли отношения между постоянными обитателями данной местности и культурной среды, а сейчас это ряд таинственных петроглифов, имеющих для дилетантов ворох возможных гипотетических толкований любопытных, к которым можно обратиться от скуки, но уже утративших свое изначальное практическое и семантическое значение, ожидаемый определенный душевный отклик и магическое воздействие. Или нет? Зачем знать скрытое значение того явление, которое уже, кажется, навсегда утратило свою силу, не имеет прошлой своей власти? Но в каком-то смысле это понимание или его видимость становятся ключом и порталом, ведущими в то, что надежно скрыто, или просто удовлетворяет обыкновенное праздное любопытство обывателя. С этого ключа начинается какой-то незначительный отрезок пути, ведущий озадаченного вопрошающего. К чему-то достойному внимания или к пустышке. Зачем непременно нам обязательно нужна эта видимость линейной правдоподобной перспективы? Мозг выстраивает стройные логичные теории всего, обобщая ограниченные результаты чувственного восприятия, мы пытаемся обобщить непосредственно воспринимаемое, энциклопедические знания, личный опыт, и несколько выводов или моралей, напоминающих народные поговорки. Из этого обычно мозг выстраивает стройные линейные системы, теории онтологии. Неполнота этой индивидуальной картины приводит к тому, что эти захватывающие истории и исчерпывающие толкования оказываются отличающимися друг от друга в существенных признаках, если они достаточно просты и линейны. Такое ментальное явление больше исходит из потребности мозга в постоянной практике и корениться в необходимости для него непрерывного поступления своеобразной пищи для размышлений и, вероятно, не столько в подобном случае бессмысленной активности является праздным развлечением, сколько сказывается отсутствие стоящего предмета для его практической полезной работы. Полезно и практично зачастую то, за что между людьми ведется ожесточенная борьба вне рамок всяких моральных соображений, когда возникают такие дилеммы, люди, как правило, теряют рассудок, ими движут неконтролируемые страсти, желание немедленного результата и ощущение конечности всего человеческого. Что-то же такое умозрительное, что только является обещанием какого-то полезного навыка или практического знания без клятвенного заверения его утилитарной полезности, абстрактные умозаключения, собирания сомнительной коллекции никому ненужных идей и наблюдений, это относительно безопасный способ применения собственного интеллекта. К сожалению, ничего стоящее в глазах общества не может не быть сопряжено с какой-то несправедливостью и конкурентной борьбой самого грязного вероломного типа, говоря обратное, люди почти всегда лукавят. В этом пустынном месте до конца не определенного нами происхождения, больше напоминающем покинутое убежище первых поклонников мистических учений отчасти естественного, местами – искусственного происхождения как-то особенно чувствовался в этот ясный погожий раскаленный полдень контраст между светом и тенью, отбрасываемой на неровные изгибы стен сложной системой истончившихся перекрытий, напоминающих очертания наиболее смелых образцов западноевропейской архитектуры, ближе к варианту модерна югенд стиля. Сочетания неправильности форм с теплой сухостью фактуры крошащегося желтоватого известняка привлекло тогда наше внимание. На возвышении, вдали от того более затронутого цивилизацией, но ныне заброшенного места, в самой низине на небольшой мощеной площади, где мы сейчас находились, неприкаянно рассредоточившись вокруг вычурных старомодных кованных солнечных часов, гармонично заполнивших угол площади, достойное этого выделяющего месторасположения высилось основательное солидное каменное образование, напоминающее своей монументальностью и непрактичной избыточностью дворцы древнейших восточных цивилизаций. Вид этой сложной ассиметричной структуры даже отсюда поразил нас своей вопиющей невозможностью скромно вписаться в свое окружение, удивив и взбудоражив воображение, превзойдя все наиболее смелые ожидания, но нисколько не разочаровав. Нам предстояла кажущаяся непродолжительной и почти магистральной дорога, ведущая наверх. Это могло быть слегка затруднительно, но не должно было представлять какой-то непреодолимой сложности. Так мы отыскали кажущуюся подходящей единственную тропинку, начинающуюся у подножья холма, структура ее среди камней скал и беспорядочной растительности была малоразличима, ее общее направление и отсутствие альтернативы сыграли свою роль. Так начался наш постепенный подъем вверх, который занял значительно больше времени и потребовал гораздо больших усилий, чем мы изначально рассчитывали приложить для выполнения этой промежуточной задачи, так как тропинка петляла, проходя через наиболее ровные участки, и была крайне пологой. У некрутого неоправданно продолжительного подъема тоже существуют своеобразные преимущества, но нас промедление выводило из себя, выматывало и психологически утомляло сильнее необходимости перенесения дополнительных физических перегрузок, обычно сопровождающих неподготовленных путешественников на крутых подъемах горных перевалов в условиях повышающегося атмосферного давления и кислородного голодания. Нас ждала утомительность другого плана. По мере нашего постепенного продвижения все заметнее становилось, что никто больше не пытался выбегать вперед, перед другими участниками группы, для того, чтобы что-то рассмотреть, пока остальные его догоняют, более не предпринималось также новых попыток привлечь внимание остальных к себе или к своим наблюдениям. Ритмичность перемещения и статичность удаленности нас друг о друга более прочих признаков, как и наше молчание, свидетельствовали о воцарении всеобщей усталости. Затем тропинка временно сворачивала с открытого участка в совсем уже дикие заросли. Мы не без сомнений и душевного волнения неуверенно вошли в хвойную чащу, собрание первобытно гигантской растительности, в этом царстве теней было заметно тише и сумрачнее, чем снаружи, хотя за пределами чащи солнце неистово светило на безупречно чистом небосводе. Это солнце лишь едва заглядывало в темный частокол копий Лонгина, создающих прохладную густую тень. Ветер опасливо сгибал скрипящие недосягаемые вершины, движущиеся неупорядоченно, атонально. Ступая, можно было заметить насколько мягче и легче стал слой почвы под нашими ногами, артерии и вены корней до этого змеившиеся на серо-бурых гранитных валунах, напоминавших спины вынырнувших над океанской поверхностью гигантских китов, теперь едва удерживали собой мягкие пластичные слои теплой темно-коричневой почвы. По потрескавшимся глубоким кракелюрами стрелой взмывающего ввысь тонкого ствола беспорядочно панически бегали муравьи. Не зря в сюрреализме муравьи символизируют плотское желание при зрительном контакте с его объектом. Мягкая земля, засасывающая вовнутрь себя тишина, лишь изредка нарушаемая мягким падением той или иной шишки, мелкие желтоватые хлопья летящие откуда-то сверху невыразимо медленно временами освещались яркими узкими лучами света, выявляющими симметричную структуру изящной виньетки, лучами, просачивающимися сквозь черные графитные графичные силуэты деревьев вытянутых готических пропорций. Здесь уже было достаточно много раздражающе жужжащих комаров. На освещенных участках этой местности с более редко расположенной растительностью комаров почти не наблюдалось, хотя не было как таковой сырости или обилия болот, чувствовалось, что, возможно, они и присутствуют где-то в отдалении, вне пределов прямой видимости. Казалось, что это был уже гораздо более обширный участок леса по сравнению с тем, через который мы только что непосредственно проходили. После того, как мы опустились на самое дно этой высасывающей душу тишины, мы вновь начали медленное восхождение. Затем мы бродили по самому верху изъеденных светло-серой патиной лишайника. Драматично круто возвышающиеся над ровной поверхностью вершины снизу кажущихся высокими деревьев смотрелись с той точки подстриженными под одну гребенку, карликовыми, находящимися практически на одном уровне. Кроме того, сейчас на уровне глаз оказались вершины соседних скал. На поверхности обрывка водоема, видневшегося при взгляде сквозь буйство растительности, можно было обнаружить дифракцию и интерференцию тонкого дрожания грязно-голубой поверхности, которая, казалось, не отражает ничего кроме неба. Камни были настолько рябы и неупорядочены по форме, теряясь среди корней, зарослей, источающей сильный узнаваемый аромат ягод, что внезапно, перед ногами, мог возникнуть покатый обрыв, ведущий посетителя данных камней к не самому желательному спуску. Пару раз такая диспозиция внезапно возникала, призывая к меньшей впечатлительности и большему вниманию. Здесь вас ожидала дикая рябая, как платье на картине Коровина, нашинкованная тонкими обрывками смесь тени и света, темных силуэтов на фоне освещенных участков, многоцветных ковров на каменных полах неправильной формы. Издалека при взгляде сверху вниз была заметна холодная тень у воды пожирающая береговую линию, тоже населяемую сумрачными гигантами, ниспадающими своими одинаковыми частыми и слишком тонкими для таких крупных объемных стволов поникшими тонкими сухими ветвями под равными углами в половину прямого. Сырость осязаемо распространялась, визуально передавалась одним их видом, была неприятна. В тени и холоде вода спокойно размывала песчаный отрезок суши в низине. Это было последнее яркое визуальное впечатление. Тут же мы, насмотревшись этих чудес и напрасно гадая, что все это значит, вновь вышли на прежнюю относительно ровную местность, почти лишенную деревьев. С такого типа ландшафта начиналось наше медлительное продвижение у подножья. Первоначальный энтузиазм, так часто сопровождающий многие сборы и сами увеселительные поездки, к моменту достижения нами этого места уже основательно поутих. Прогулка была длительной и мало комфортабельной, погода с ощущаемым только здесь, на возвышенности, ветром, нежно и неумолимо пригибающим к покатому склону земли, сейчас упорно не желала быть идеально подходящей для местности нашего передвижения и выбранной одежды, темы для разговоров в таких условиях быстро иссякали, и до этого все время нашей прогулки в лесной части следования тропы мы, не сговариваясь, упорно хранили глубокое молчание, в дальнейшем пути ничто стороннее нас не развлекало, а так же не произошло ровным счетом ничего необычного, неожиданного и удивительного. Отчасти поэтому наше продвижение неизбежно свелось к довлеющей над всем происходящим идеей ее скорейшего завершения наверху. Поэтому, вероятно, мои спутники выглядели непривычно и уже в большей степени интровертами, чем замечалось при обычных условиях в процессе нашего непринужденного общения. Каждый уже, вероятно, гадал почему мы преобразились в настолько доверчивых глупцов, решившись на такое времяпрепровождение, отчего мы совершенно безосновательно приписываем чудесные свойства абсолютно обыденным вещам и бездушным явлениям, удовлетворительное объяснение которым эффективнее всего дается путем математических доказательств и физических формул в сочетании с чтением кратких энциклопедических статей. Зачем проверять опытным путем всем известные факты, не преследуя практического интереса, и прочие аналогичные идеи должны были затронуть восприимчивое от недостатка информации сознание. Кто-то был мыслями уже далеко отсюда, в подробностях личных бытовых занятий, предшествовавших сегодняшней скверной поездке либо только планируемых решений мелких проблем, без которых дальнейшее существование, кажется, упирается в непреодолимое препятствие. Так бывает, если есть видимость только одно прямолинейного пути, не имеющего развилок. К моменту, когда воцарилась полная тишина и никто уже длительное время не предпринимал попыток возобновить давно иссякшую беседу, фокусировать взгляд на ком-то или чем-то, мы, наконец, подошли к конечной точке нашего восхождения почти вплотную, преодолев еще один разворот серпантина тропинки и оказавшись на очень незначительной по площади "смотровой площадке", которую со всех сторон окружали естественные преграды. С юго-востока и юга ее обрамляла такая отвесная пропасть, нисходящая в буйную беспорядочную растительность (через нее мы как раз и проходили), что кроны и вершины не самых низкорослых деревьев терялись далеко внизу, не доходя даже до середины ее глубины. Отсюда открывался живописнейший вид, от которого дух захватывало, можно было медленно и осторожно подойти к краю этой пропасти, чтобы его оценить. С противоположной обрыву дуги начиналось медленное ступенчатое возвышение неровным изломленным зиккуратом естественных сколов и отступлений многоцветия холодной красоты камня, безумно и хаотично разбросанных наподобие современной монументальной скульптуры, к которой сложно подобрать название или образный ассоциативный ряд. Из-за затруднительности свободного передвижения здесь складывалось немного некомфортное ощущение ожидания чего-то неопределенного. Длительное ожидание во время восхождение сменилось сомнительными преимуществами триумфа достижения результата. Пожалуй, это было место, где сложно было с комфортом находиться в нашем настоящем количестве, составе при таком общем уровне активности длительное время. С другой стороны, возможность рассмотреть вблизи это экстраординарное нагромождения скал необычной формы и происхождения, на которое мы совсем неожиданно для себя наткнулись, немного нас воодушевило. Не понятно было, впечатляло ли оно издали в большей степени, но вернее сказать по-иному производило не менее неотразимое впечатление как вблизи, так и издалека. Вдоволь налюбовавшись на вид в отвесную пропасть, адаптировавшиеся к этому перевалочному пункту участники группы немного расслабились и разделились, найдя себе очень визуально различающиеся занятия, плохо поддающиеся рациональной интерпретации сторонним наблюдателем. Находиться не слишком далеко от входа в самих пещерах казалось, пожалуй, даже скорее безопаснее, чем находиться на самой этой площадке. Как минимум, три человека с интересом рассматривали стены на предмет каких-нибудь обозначений, которые было бы легко оставить на такого рода мягком материале. Кто-то начал кричать, петь и кружиться внутри одного из сводчатых средокрестий пересекающихся галерей, проверяя оказавшуюся бесподобной акустику. Несколько неразборчивых надписей, в конце концов, были найдены, но они обладали ярко выраженным несакральным характером, вероятнее всего, относясь к самому недалекому прошлому. После поверхностного общего исследования данной местности, интерес к нашему пустоватому объекту наблюдений немного поутих, система пещер, которая тянулась вглубь значительно дальше того небольшого внутреннего участка у входа, который мы уже успели обследовать, пугающе простиралась и гораздо дальше предполагаемого. Пока никто из нас не решался продвинуться, так как мы оказались здесь своевременно в ожидании встречи с местным гидом, который обещал нас сопровождать, но, очевидно, задерживался. Мы договорились о встрече внизу в определенный промежуток времени, в который он так и не явился, а также о возможной второй попытке отыскать друг друга уже наверху, но и сейчас по всем признакам получалось, что он опаздывал. Были рассмотрены какие-то варианты о расхождении с местным временем, но они также слабо подходили для толкования сложившейся ситуации. Дальнейшее продвижение внутри, которое изначально планировалось осуществить с помощью веревок или разного рода графических меток все равно слишком нас устрашало, поэтому мы, уже заскучав, но окончательно не утратив осторожность и осмотрительность, не стали поддаваться необоснованному желанию рискнуть и испытать все планируемое на практике полностью самостоятельно. Так мы проскучали около часа. Кто-то просто загорал, кто-то читал принесенную с собой книгу в мягком переплете, некоторые смелые личности, лежа у края обрыва, вновь принялись рассматривали открывающийся с высоты птичьего полета живописный вид. Я же рассматривал фасадную часть этого мрачного модернового скального образования неправильной формы, зияющего небрежно высеченными французскими окнами без вырванных рам всего в среднем не более, чем на три этажа вверх, чем-то напоминающего шаблонный заброшенный старомодный особняк. Солнце светило сейчас особенно ярко, в эти часы освещая и раскаляя выступающие элементы фасада из сыпучего песчаника цвета золотистой охры этого элемента пасторальной ландшафтной композиции, этого импровизированного декоративного здания, выточенного природой с гением родственным по духу творениям Гауди, безумно вьющимся изгибами неправильной формы. Выточенные природой они отбрасывали резкие тени внутрь этих глубоких протяженных впадин в человеческий рост, простирающихся во внутреннюю незримую часть, составленную из сообщающихся галерей, переплетенных между собой в произвольном порядке. Мой взгляд блуждал по неправильным очертаниям, я все больше всматривался вглубь этих бесконечных галерей, в тщетных попытках отыскать что-то любопытное и заслуживающее внимания, что-то, чего никто не видел прежде, чтобы удивить затем своей внимательностью уже очень сильно опаздывающего местного гида, который клятвенно заверял нас, что он обязательно придет. Кого-то охватывала досада, кого-то начало одолевать беспокойство, все мы чувствовали не проходящую смутную неопределенную тревогу, но, тем не менее, коллективно мы не сдавали позиций, несмотря на отдельные индивидуальные сомнения. Будь нас меньше, мы, скорее всего, давно, проявив малодушие, разбежались бы, но так как всех участников группы связывали разные сложные длительные отношения и системы взаиморасчётов, которые напрямую не озвучивались, вышло так, что все вместе мы остались, так как никто не хотел испытывать вину за свое малодушие и испорченный день перед кем-то другим. Разговаривать было совершенно не о чем, как никогда ощущался нависший над группой перевес коллективного желания вернуться назад, чтобы заняться собственными не терпящими отлагательств внезапно всплывавшими в памяти неотложными делами.