Старый форд медленно ехал по приморскому шоссе. Двигатель работал неровно, то и дело чихая. Я знал, что он барахлит, но ничего не мог с этим поделать. Кажется, мне очень повезет, если я доеду до места без вынужденной остановки.
В наступивших сумерках я увидел поселок. Несколько десятков домов богатых англичан и ирландцев, приезжающих сюда летом, чтобы отдохнуть от городской жизни. Вилла Норвилла была самой последней. Я медленно подкатил к ограде и тут мой автомобиль заглох.
Что ж, во всяком случае, он честно отработал сегодня.
Накрапывал неприятный октябрьский дождь. С Ирландского моря дул промозглый ветер. Я хорошо знал его. Особенно он досаждал мне, когда я плавал из Белфаста в Ливерпуль. Иногда мне приходилось уходить во внутренние помещения корабля только потому, что на корме невозможно было стоять из-за этого ветра.
Я оставил свой автомобиль там, где он сам решил это сделать и подошел к невысокой ограде. На золотистой табличке было написано: «Джулиан Норвилл».
Решетчатая калитка мешала мне войти, но оказалось, что тут не заперто. Кажется, меня здесь действительно ждали.
Сад был неплох, но даже в полумраке я сразу заметил, что садовник здесь не появлялся, по крайней мере, месяц. Я прошел по каменной дорожке к дому и позвонил в электрический звонок. Ждать пришлось несколько минут, прежде чем дверь открылась и появился какой-то человек в белом фартуке, испачканном красками.
– Я частный детектив. Вы мистер Норвилл?
– Да. Прошу вас, входите.
Я прошел внутрь дома. Мы долго шли по мрачному коридору, затем поднялись по лестнице на второй этаж и только потом очутились в просторной мансардной комнате с горящим камином. Это была мастерская художника. Пахло масляными красками, на мольберте я заметил холст, краешек которого был едва виден с моей стороны.
Мне предложили сесть в кресло, что я и сделал. Рядом находился невысокий столик, где стояла бутылка английского джина. Странно, но хозяина дома не предложил мне выпить, как это обычно бывало в таких случаях.
Джулиан Норвилл присел в кресло напротив. Заляпанный красками фартук так и остался на нем, что можно было объяснить либо рассеянностью, либо важностью момента.
