Записки сумасшедшего

За окном обычный слегка слякотный московский осенний вечер, окна клиники зарешечены, но по моей просьбе санитар слегка ослабил смирительную рубашку, благодаря чему я смог высвободить руки и начать писать. Я знаю, что рано или поздно вырвусь из этого заведения, и доберусь на перекладных до Владивостока, и на ближайшем пароме дойду до славного берега моей родной Японии, где меня ждет моя нежная и утонченная госпожа У.

Я надеюсь, что в ближайшие дни мое ирреальное существование на задворках российской империи продолжится под плавный скрип вагона и стук колесных пар, и этих нескольких суток мне будет вполне достаточно для того, чтобы собраться с мыслями, насколько это возможно, невзирая на их чудовищный хаос, и с новыми силами вернуться в мою настоящую явь, в которую я всеми силами стремлюсь возвратиться, несмотря на все коварство и изворотливость моего лечащего врача и медперсонала клиники.

Все мое преступление заключается в том, что я пытался быть самим собой – странствующим рыцарем-изгоем, однако же окружавшие меня люди сочли это крайне нелепым и поместили меня в эту клинику, за что, впрочем, я на них нисколько не сержусь, и взираю, насколько это возможно, на всю их нелепую возню с чувством милосердия и сострадания, если не считать пары-тройки срубленных голов, – клянусь, только в пределах необходимой самообороны.

Москва весьма опасный город для японского самурая, как с точки зрения наличия неуправляемых толп бритоголовых молодчиков с цепями, разъезжающих на мотоциклетах, так и с точки зрения работы патрульно-постовой службы полиции. Нереально пройти даже пару шагов, чтобы не возник повод обнажить меч в целях сохранения своего лица.

Я весьма скучаю по госпоже У., которую я полюбил всем сердцем и страстно мечтаю снова ее встретить и провести рядом с ней хотя бы еще пару незабываемых мгновений.

Однако же вы можете заметить, что такое страстное влечение более свойственно пылким неопытным юношам, чем почтенному мужу, каковым, как я надеюсь, ваш покорный слуга стал в последние годы своего существования, на что я могу ответить: да, я таков. В своем сердце я все еще тот пылкий неопытный юноша, каким я был лет двадцать назад, им же я хотел бы остаться и в момент своей смерти, которой я жду с большим нетерпением, возрастающим с каждой секундой моего бытия, ибо таков есть путь изгоя.