Этот город – чертовски чёрный, нескладный, с нестройными улочками и щербатыми дорогами, – пах серой и кислотой. День ото дня люди здесь в лихорадочной отрешённости делали одно и то же, не ставя высоких целей, не строя далеко идущих планов, и так проходили десятки лет. В серости монотонной жвачки жизни угасали, не успев родиться, и блуждали в облике бледных мертвецов среди до безобразного кривых высоток, не замечали под собой земли и мало-помалу вычерпывали носками башмаков холодные лужи, не обращали глаза к небу, обтянутому тёмной пеленой будто на веки осевших здесь туч. Время… замерло, остановилось. Или же оно никогда и не шло вовсе. С рождения застрявший в одном дне несчастный никогда не сможет в точности сказать, а было ли когда-то иначе.
Для иных стрелка часов всё-таки кое-как, рывками, но перемещалась по циферблату, делила сутки надвое – мёртвый день и живая, во всей своей полноте, ночь. Но их восприятие не отличалось особой популярностью в народе, поскольку даже развлекаться здесь умели немногие, а их развлечения вызывали у большинства ленивые приступы омерзения. Про таких людей не писали в газетах, не выпускали сюжетов по телевизору, лишь иногда из уст в уста передавали какие-то обрывочные слухи, преисполненные осуждением, совершенно обезличенные, высказываемые со столь же отсутствующим интересом, с каким обсуждают любое явление, знакомое всем и каждому от первого до последнего дня жизни.
Некоторые из таких ночных жителей, настоящие изгои, засыпали к утру, как комары на зиму, а вечером просыпались и, повинуясь глубинному зову, неспешно стекались на украшенные битыми стёклами крыши. Словно светлячки, тут и там вспыхивали тонкие огоньки, звякали ложки, скрипели жгуты. Как признак доброй воли, местная трубка мира, ходил по рукам одинокий шприц. Тихая ночь под звёздами брала свой старт с появлением луны и заканчивалась под первые лучи солнца. Волшебные часы в угрюмом мире, творимые человеком для самого себя. Их, изгоев, собственный рай, подальше от земной тверди, поближе к Царствию Божьему. От вечных мук монотонной и одинаковой жизни Эдем отделяло чистилище – достаточно тихое, чтобы задержаться, и слишком затхлое, чтобы остаться надолго. И когда-то изредка, а в последние дни особенно часто, вечер за вечером к ним пробиралась Девочка. Просто Девочка. Вроде бы двенадцати лет. Её имя когда-то прозвучало на этой крыше, но было унесено ветром в очередном откровении души. С детским любопытством она взирала на тощие, как манекены, фигуры, такие же неподвижные, столь же невозмутимо спокойные, неизменно одетые в массивные куртки с рукавами-лоскутами. Девочка, такая юная и ещё не познавшая в полной мере муки ада, в заточении которого оказалась за свой первородный грех. Как и все собиравшиеся здесь, она тянулась к звёздам, но не искала спасения. И это никому не мешало.
