Отрочество. Юность

Снова поданы два экипажа к крыльцу петровского дома: один – карета, в которую садятся Мими, Катенька, Любочка, горничная и сам приказчик Яков, на козлах; другой – бричка, в которой едем мы с Володей и недавно взятый с оброка лакей Василий.

Папа́, который несколько дней после нас должен тоже приехать в Москву, без шапки стоит на крыльце и крестит окно кареты и бричку.

«Ну, Христос с вами! трогай!» Яков и кучера (мы едем на своих) снимают шапки и крестятся. «Но, но! с богом!» Кузов кареты и бричка начинают подпрыгивать по неровной дороге, и берёзы большой аллеи одна за другой бегут мимо нас. Мне нисколько не грустно: умственный взор мой обращён не на то, что я оставляю, а на то, что ожидает меня. По мере удаления от предметов, связанных с тяжёлыми воспоминаниями, наполнявшими до сей поры моё воображение, воспоминания эти теряют свою силу и быстро заменяются отрадным чувством сознания жизни, полной силы, свежести и надежды.

Редко провёл я несколько дней – не скажу весело: мне ещё как-то совестно было предаваться веселью, – но так приятно, хорошо, как четыре дня нашего путешествия. У меня перед глазами не было ни затворенной двери комнаты матушки, мимо которой я не мог проходить без содрогания, ни закрытого рояля, к которому не только не подходили, но на который и смотрели с какою-то боязнью, ни траурных одежд (на всех нас были простые дорожные платья), ни всех тех вещей, которые, живо напоминая мне невозвратимую потерю, заставляли меня остерегаться каждого проявления жизни из страха оскорбить как-нибудь её память. Здесь, напротив, беспрестанно новые живописные места и предметы останавливают и развлекают моё внимание, а весенняя природа вселяет в душу отрадные чувства – довольства настоящим и светлой надежды на будущее.

Рано, рано утром безжалостный и, как всегда бывают люди в новой должности, слишком усердный Василий сдёргивает одеяло и уверяет, что пора ехать и всё уже готово. Как ни жмёшься, ни хитришь, ни сердишься, чтобы хоть ещё на четверть часа продлить сладкий утренний сон, по решительному лицу Василья видишь, что он неумолим и готов ещё двадцать раз сдёрнуть одеяло, вскакиваешь и бежишь на двор умываться.

В сенях уже кипит самовар, который, раскрасневшись как рак, раздувает Митька-форейтор