Я только слышу. Слышу дребезжащий звон трамвая за окном. Муху, упорно бьющуюся в окно. Кричащих мальчишек, беснующихся в «коробке» под окнами и пинающих мяч. На светофоре газует машина и улетает куда-то вдаль. Лает собака. У подъезда два соседа бурно обсуждают своих жен, затем один из них рассказывает про то, что его дочь, оказывается, уже такая взрослая – перешла в восьмой класс. А до сих пор истории не знает, даже когда Ленин умер сказать не может. Смеются. Им вторит ворона – тоже на свою жену в гнезде жалуется, наверное. Я слышу лето. Но абсолютно ничего не вижу. Я не вижу ничего.
Слепота накатывается приступами, почти каждый день, абсолютно внезапно и без какой-либо закономерности. При этом, она сопровождается и перепадами настроения, от грусти до агрессии, которые я не контролирую вообще. Уже больше двух недель я пытаюсь угадать, когда снова в моей голове выключится лампочка. Трогаю чип за ухом. Кожа над ним опухла, наощупь больше похоже даже на волдырь. Снова лает собака. Переворачиваюсь на бок, пытаюсь натянуть на себя одеяло. Лай собаки отсылает меня в детство. У бабушки в деревни жил в будке старый пес, у соседей тоже. На рассвете лай псов эхом разносился по полям в золотисто-розовой дымке, такой родной и тягучий, а ночью вой на луну звучал даже пугающе. В деревне темнота особенная, как слепота, тоже не видно абсолютно ничего, даже собственных рук. А если выйти на улицу, то видны только огромные звезды, мерцающие и загадочные. Когда приезжал отец, в августе, мы садились с ним на скамейку у дома и полночи ловили падающие звезды, соревнуясь, кто увидит больше. Серебряные черточки застревали в проводах, а потом улетали в лес за полем. Однажды мне показалось, что яркая вспышка приземлилась где-то близко, сгорев через несколько домов от нас. Я босиком по мокрой траве бросился ее искать, отец, смеясь, пытался меня остановить, но потом пошел за мной. Мы бродили больше часа, но так ничего и не нашли. Отец тогда поднял с земли какой-то булыжник и сказал, что тот возможно тоже когда-то был звездой. Мы забрали его с собой как утешительный приз, а потом я перепрятал его в заброшенный дом в сундук с каким-то тряпьем на втором этаже, куда мы с местными мальчишками прятали нажитые за лето сокровища.
Спокойствие вместе с далекой грустью разливается по телу, одеяло не находится, я сжимаюсь в позу эмбриона. Отец. Золотые поля. Такое же золотое солнце, ласкающее двор, бабушка на лавочке, перебирающая грибы, которые мы принесли с отцом из леса. Скрипучие большие велосипеды, еще от родителей, из прошлого века, а может и вообще тысячелетия, которые сами несут по колдобинам прямо к озеру на краю деревни. Память похожа на картины импрессионистов, также нарисована мазками, яркими и немного мозаичными, которые только при отдалении из пестрого хоровода превращаются в сюжет, силуэты, лица. Чьи-то лица так и остаются размытыми, не детальными, на них лишь видны тени, слышится издалека голос и смех. Я уже совсем не помню лиц деревенских мальчишек, а это было меньше двадцати лет назад. Руки холодеют, и я буквально чувствую, как через них протекают потоки времени.
