Когда я впервые увидела его, мне стало ужасно его жаль.
Я оглядывалась в поисках выпивки, меня мучила жажда, и тогда-то все и началось.
Он стоял в галерее возле какой-то гротескной скульптуры – розовой, отдаленно похожей на что-то вроде мутировавшего человеческого уха.
Он увлеченно с кем-то беседовал, с горячностью то и дело показывая на скульптуру. Я поняла, что вижу его не впервые.
Однажды в библиотеке Ратмайнс я сидела напротив него и была поражена тогда, как и сейчас: самый красивый мужчина из всех, каких я когда-либо видела. Мы обменялись долгим взглядом.
Я в то время состояла в отношениях, но даже будь я свободна, то все равно не умела запросто вступать в разговор с незнакомым мужчиной. Позже я вспоминала его и решила, что он, вероятно, был в городе проездом. Такие люди – люди, которые вот так выглядят, не живут в Дублине или Ирландии, подумала я. Такие красивые люди не могут жить среди нас.
И вот он стоит в каких-то десяти футах от меня, и я снова не могу оторвать от него взгляда.
У Кирана были пушистые темно-русые волосы, какие бывают у совсем еще младенцев.
Большие серые глаза и римский нос с горбинкой, под которым алел идеальный рот херувима. Неправдоподобно розовый, чуть скривившийся то ли в раздражении, то ли в готовности рассмеяться. Киран был высокий и сутулый – как человек, вытянувшийся слишком быстро и пытающийся скрыть свой рост.
Кисти рук узкие и непропорционально крупные – даже с учетом длинных конечностей. Казалось, кости у него более хрупкие, чем у прочих людей. Черты лица тоже необычные, хотя сначала в глаза бросалось сложение. Скулы такие высокие, что глаза смотрели зло, когда он говорил, длинные пальцы в такт словам цепко хватали воздух, словно расставляли безделушки.
Но главным в Киране была не его исключительная красота, а то, что весь облик излучал бесконечную завершенность. Эта завершенность была в каждом жесте, во взглядах, в смехе. Кирану ничего не требовалось извне.
В подобном месте, обители искусства, ваш собеседник обычно озирается, высматривая куратора, а потому это особенно поражало. Киран казался если не совершенно счастливым, то неоспоримо цельным, словно весь его мир был заключен внутри него самого.
