Авада добрела до огромного бархана, остановилась и рухнула на колени. Можно было снять маску, казалось, закатное солнце утомилось от полыхания на ветру беспощадным зноем.
Прощаясь до утра, убегающее за горизонт светило, будто сомневалось взойдёт ли снова рассветной зарёй. Так и застрявшие в ночи странники опасались глубокого сна, не доверяя обманчивой тьме с подмигивающими звёздами. В раскалённых барханах потерять бдительность равно смерти.
Подвижный песок слетал с вершины, обсыпая усталое тело Авады, будто горстями могильного ритуала.
Тяжко дышать, сердце вылетало из горла грудными хрипами. «Пить, пить», – сдавливала мозг жажда, вытесняя способность ясно мыслить. На обветренном лице девушки надувались щёки, направляя слабые струи измождённого дыхания в прорехи одежды, облегчая зуд обнажённых участков светлой кожи. Авада чувствовала себя засушенным цветком гербария, что украшал её пещерное бытие.
Беглянка оглянулась туда, где осталась многоликая мама. Надо же, сколько прошла! Позади гряда невысоких скал. Пропали из виду красные башни перед входом в пещеру. Кругом песок, песок, насколько видят глаза. Запорошены суховеем следы от её ступней, стёртых до крови. Нет, не погони боялась, а жалости к себе. Застыла в размышлениях: «Неужели действительно отпустила? Всё-таки она меня любит».
Стемнело быстро, без предупреждающих закатных красок. Авада никогда не любовалась природой праздно и мечтательно, а рассматривала выразительные виды как приметы, полезные для охоты. Учитывала направление винтообразного пустынного ветра, чтобы правильно расставлять силки на мелких сусликов и тушканчиков.
В пещере всегда полутьма, и Аваде не страшно ночью в волнах жёлтого сухого моря, подсвеченного луной, шелестящего от бредущей и ползущей живности.
А днём жара рисовала миражи, выдёргивая лучи, как огненные перья.
Будто коварное порождение солнца извинялось: мол, не хотела родиться жарой, а уж если суждено обжигать землю, то красочными штрихами, неясными и призрачными.
…Авада проснулась на рассвете от удушающего кашля. Отплёвываясь, осознала, что находится в песочном плену и только голова на свободе. Нет уж, она не для того сбежала, чтобы сейчас песок заполонил её всю до краёв, до отрыжки, как кровью наполнялась пасть мамы, когда та сладко присасывалась к детским шеям. Песчаные объятия походили на обволакивающие прикосновения гибкого маминого тела, убаюкивающего ложным покоем.
