Тебе зиму, ему лето
Торговала я планетой:
тебе зиму, ему лето.
Торговала я едой:
тебе кашу. Мне ж в пивной
пенку пенную от пива,
чтобы я была красива,
чтобы я была полна
снегом, ветром, и одна
засыпала, просыпалась,
говорила, улыбалась —
всё любименькой себе
да мерцающей звезде.
Проверяла я себя
на лето, зиму. А весна
улыбнулась: «Ну, встречай,
наливай мне, дочка, чай,
да продай уж всё на свете:
кошку, мужа, дом.» Но дети
посмотрели и сказали:
– Мама, как жила в печали,
так и дальше будешь жить
и не надо ворошить
на планете лето, зиму.
Зыбь – не сон, а пелерина,
ей накройся и сиди
да стихи свои пиши.
Торговала я планетой:
ему зиму, тебе лето.
Торговала я едой.
Рот закрой, иди домой.
Рисовала я сегодня
Я сегодня рисовала
очень древнее чело,
я конечно не узнала
чьё оно? Нет, не моё.
Я сегодня рисовала
сердцу милое чело.
Говорят, что небо пало.
Мне и правда, всё равно.
Плохи эти ваши мысли
о разбитом серебре!
Мне, наверно, показалось,
что сидит оно во мне,
рассыпаясь на осколки,
мелкой проседью во лбу.
Я сегодня рисовала.
А кого? Нет, не пойму.
Серым просветом гуляет
непокорная быль-соль,
никому не позволяет,
стиснув зубы, крикнуть: боль!
Я сегодня прокричала:
ах, как больно, больно! Не,
тут же мне чело сказало:
«Я древнее, боль во мне.»
Рисовала, рисовала
очень древнее чело.
Нет, его я не узнала.
Ты мой муж? Мне всё равно.
Меня стали на улице узнавать
Меня никто никогда не спросит:
«Какой во времени век?»
И я никогда не отвечу:
– Каков человек, такой век.
– И есть ли на сердце рана?
– Не бередит её
ни случайный прохожий,
ни смешное кино.
А когда на дворе очень жарко
(холодно, душно), умно
я разгребаю подарки —
улыбок веретено.
«Проходи, проходимка,
мы узнали тебя,
ты поэт-невидимка,
ты всегда голодна
этим городом пыльным,
лесом, полем!» Давно
смотрю взором остывшим —
мне уже всё равно
на мерцание улиц,
на мелькание лиц.
Нет, никто мне не скажет:
– Почему ты молчишь?
– Я молчу потому что
не узнала тебя,
кто ты: призрак могучий
иль закон бытия?
Подари нам своё бытиё
– Дочь, подари нам кусочек,
кусок своего бытия.
– Я бы хотела, но очень,
очень я занята:
я запираю дверцу
дома, сажусь писать
длинную, длинную повесть
о горе. Вам не отнять
это большое горе
у меня никогда, никогда,
потому что оно, как море,
большое – просто вода;
больше его только слёзы
всех на земле матерей
и девичьи, девичьи грёзы.
Нет этого горя добрей!
