Рационализм и доктринерство – это болезни нашего времени, предполагается, что им известны ответы на все вопросы. Но нам еще предстоит открыть все то, что нынешнее ограниченное знание пока исключает как невозможное.
Карл Густав Юнг
1
Профессор
Седовласый человек, пятидесяти лет c небольшим, в бледно–зеленом костюме хирурга привычным жестом развязал тесемки марлевой маски и, медленно пройдя через комнату, устало опустился в кресло, стоящее у стены напротив входа в операционную. Это – хирург, профессор, он только что закончил пятичасовую операцию и очень устал. Вместе с ним в комнате – мужчины и женщины в таком же одеянии. Это – врачи и медсестры; они вместе с профессором тоже только что вышли из операционной, где на столе осталось тело покушавшегося на самоубийство красивого сорокалетнего мужчины, великолепных физических данных и почти абсолютного здоровья…
Люди устали, они молчат. Слышно лишь, как шуршит их одежда и бахилы на ногах.
Сквозь стекла дверей, ведущих в операционную, видно, что в ней находятся врачи – мужчина и женщина – в такой же бледно–зеленой одежде. Они внимательно смотрят то на приборы, то на лежащего на столе; иногда они переглядываются и что-то коротко говорят друг другу…
Люди в комнате неспокойны; они бросают взгляды на мужчину и женщину в операционной, словно ждут от них какого-то тревожного сигнала. Только профессор, откинув голову и закрыв глаза, сидит в кресле, не обнаруживая признаков беспокойства.
Но он чувствует молчаливое напряжение, царящее в комнате.
– Коллеги, – тихо раздается, наконец, усталый голос профессора. Он знает, что сейчас все присутствующие внимательно смотрят на него и стараются не проронить ни одного его слова. – Такое в моей практике первый раз. О подобных случаях я читал у Попова Владимира Семеновича, еще – у Бурденко. Поверьте, это случай! Его величество случай! А в случае, как известно, Господь являет волю свою… Я много повидал на своем веку, но такого… Это немыслимо. Его рана не совместима с жизнью, но ведь он жив… Уникальный случай… Поразительно… Сережа, – обращается профессор к молодому человеку с узкими раскосыми глазами и черными, как смоль, волосами. – Скажите, Сережа, когда его только привезли сюда, вы что ему делали? Травма же изначально была несовместима с жизнью.
– Что делал? – озадаченно повторяет вопрос молодой врач и смотрит черными щелками глаз на профессора, пожимая плечами. Как и присутствующие здесь, он, видимо, все еще находится под впечатлением проведенной профессором операции, и потому не сразу собирается с мыслями; возможно, он все еще не может поверить, что лежащий на операционном столе до сих пор жив, ведь по всем биологическим законам живой природы он должен был умереть до операции. Наконец, после паузы, молодой врач говорит. – Да что делал? Интубацию сделал, давление стабилизировал… Вводил штатные препараты, какие были под рукой. Потому что времени не было искать. Ну, еще ввел диоксидин и противосудорожные. А что я еще мог, Леонид Семенович? Зрачки у него, когда посмотрел, – то они, что удивительно, – были расширены и ассиметричны. Жутко даже стало. Я, вообще-то, первый раз сталкиваюсь с самострелом…
