Формула всего

Джиипэн о дром прочувэна, а ту джя[1].

Мерно покачиваясь, крытый урдэн[2] пересекал Городецкую степь. Дорога была широкой и пыльной. В траве по обочинам стрекотали кузнечики. Иногда раздавался крик куропатки. Больше не было ничего.

Полуденное солнышко припекало. Ветер уснул. Облака зависли над степью неподвижные, словно острова. Лошади плелись еле-еле.

Перебросив поводья из правой руки в левую, Муша Христофоров стянул с головы черную шляпу и помахал ею перед собой, разгоняя застывший томящийся воздух.

– Ох, дело, – произнес он как будто с недоуменьем, а потом широко зевнул, обнажив золотые зубы. – Клянусь конями! От такой жары мозги наши скоро размякнут, как коровий навоз! Держи!

С этими словами старик протянул шляпу младшему внуку, который сидел рядом с ним в урдэне и так осоловел от жары, что заметил жест деда лишь после того, как тот окликнул его по имени:

– Буртя! Не спи!

Бурте было лет шесть или семь. Он сам не знал точно. Муша утверждал, что Буртя родился в год, когда умерла старая Парадайца, а бабушка Бина, ныне тоже покойная, говорила, что Буртя родился позже – когда женился их старший внук Драго. Оба сходились только в одном: «Лист пожелтел, и он свет увидел. Осеннее золотце! Царевич наш! Жеребеночек!» Вот как они его называли!

«Царевич» ехал в одних портках, заплатанных и грязных, но в правом ухе у него качалась самая настоящая золотая сережка, а за левое ухо он заткнул одуванчик, ослепительно-желтый. Черные волосы падали до плеч, и сразу было ясно, что с расческой они никогда не дружили.

Буртя важно взял шляпу, помахал ею, как дед, точно так же зевнул и вернул шляпу Муше.

– Я говорю – мозги размякнут, туда-сюда, – повторил старый цыган.

Буртя правильно понял деда. Он пошарил позади себя в поклаже, занавешенной цветным пологом из ситца, достал зеленую, наполовину опорожненную бутылку и зубами вытащил из нее пробку.

– Держи, Муша.

Старик натянул почерневшие от длительного использованья поводья и, смакуя, приложился губами к горлышку. Вердикт его был унылым: «Нагрелась, курва», однако это не помешало ему сделать еще пару глотков.

– Прекрасный день! – подытожил Муша и вытер усы, блаженно улыбаясь. Он любил (и привык!) быть всегда чуть-чуть под хмельком и даже придумал этой своей весьма прозаичной слабости поэтичное оправдание: «Цветы тоже поливают, чтоб они не завяли!»