Охранник плюнул в миску Фила Роудса, закрыл решетку и поплелся прочь по коридору с каменными стенами.
Темнота вернулась в узкую, похожую на гроб камеру. Роудс потянулся за миской с кашей. Она была еле теплой. В камере было очень холодно. В квадрате света, на короткое время проникшего через открытую решетку, Роудс увидел дыхание большого, неопрятного охранника, – облачко дыма в холодном воздухе. Он также видел, как охранник плюнул в миску с кашей.
Это не было прихотью со стороны охранника. Роудс криво усмехнулся, осознал, что делает это, и призвал свои лицевые мышцы к действию. Ничто здесь не было прихотью. Абсолютно ничего. Все это было частью плана, целью которого было сломить Роудса.
Дано: один землянин.
Проблема: унизить его с помощью тонких психологических пыток.
Цель: большой, жирный вопросительный знак, которого самого по себе было почти достаточно, чтобы свести Роудса с ума.
Он съел кашу. Он задержал дыхание и каким-то образом справился с этим, справился, потому что должен был.
Прошло некоторое время с момента последнего допроса, и Роудс ожидал, что его вызовут с минуты на минуту.
– Почему я? – подумал он в сотый раз.
Это тоже было частью плана. Почему именно Роудс? Он был всего лишь студентом Земного университета на Денебе III, теперь здесь, на Кедаке – это был Денеб IV – для полевой работы по внеземной антропологии. И кедаки пришли за ним однажды ночью, как давно это было? Роудс понятия не имел, как долго это продолжалось, и это тоже было частью плана. Его сон был нерегулярным, обычно его нарушал тот или иной охранник в рамках общей схемы психологических пыток.
Роудс начал дрожать. Внезапно стало холодно. Естественно, это не было случайностью. Камера была очень маленькой и такой формы, что Роудс не мог ни полностью откинуться, ни встать, не повредив себе позвоночник. Очевидно, он не мог заниматься большой физической активностью, чтобы согреться. Кедаки знали это: это было частью сводящего с ума плана.
Роудс дрожал от холода, чувствовал, как немеет кожа на лице, слышал, как стучат его зубы. Резкий холод теперь был всей его вселенной. Он сделал усилие воли
– Тебе тепло, – сказал он себе, – тебе тепло.
Его губы приобрели то странное ощущение онемения, которое, как он знал, означало, что они посинели от холода. Затем он почувствовал долгожданную летаргию, как будто ужасный холод был постелью отдыха, самой удобной, самой замечательной постелью, которая у него когда-либо была. Он хотел снова погрузиться в нее, отдаться ей.
