В первый раз мы занимаемся сексом полностью одетыми, сидя за рабочими столами, в голубом свете мониторов. Он в Аптауне оцифровывает новую партию негативов, а я в Даунтауне отсматриваю правку новой книжки про лабрадора-детектива. Он рассказывает мне, что съел на обед, и спрашивает, могу ли я снять трусики на рабочем месте так, чтобы никто не заметил. Пунктуация его сообщений безукоризненна. Он любит выражения вроде «попробовать на вкус» и «раздвигать». Пустое поле тела письма наполнено возможностями. Разумеется, я переживаю, что айти может удаленно подключиться к моему компьютеру или что история браузера повлечет за собой очередное дисциплинарное взыскание от отдела кадров. Но риск… Азарт при одной мысли о невидимом наблюдателе. Сама вероятность того, что кто-то в офисе, исполненный сладкого послеобеденного довольства, наткнется на нашу переписку и увидит, с какой нежностью мы с Эриком выстроили этот мир для двоих.
В первом же сообщении он указал мне на пару опечаток в описании моего профиля и уточнил, что состоит в открытом браке. Его фотографии искренни и непритязательны – зернистый снимок, где он спит на песке, сделанное со спины фото, на котором он бреется. Последнее меня особенно трогает. Плитка в разводах и медленно исчезающий пар. В зеркале схвачены его серьезное лицо и испытующий взгляд. Я сохранила этот кадр на телефон, чтобы посматривать на него в метро. Женщины заглядывают мне через плечо и улыбаются, и я позволяю им думать, будто он принадлежит мне.
Вообще-то особым успехом у мужчин я не пользуюсь. И это не жалость к себе – просто констатация факта. Факт номер два: у меня большая грудь, под тяжестью которой сгибается спина. Больше фактов: у меня очень маленькая зарплата. Мне тяжело заводить друзей, и мужчины теряют ко мне интерес, как только я начинаю говорить. Поначалу все идет гладко, но потом я в чрезмерных подробностях сообщаю о своем перекруте яичника или завожу разговор об арендной плате.
Эрик другой. За две недели нашей переписки он рассказал мне, что рак унес половину его семьи по материнской линии. Он рассказал о любимой тете, которая варила зелья из лисьей шерсти и конопли. О том, как ее похоронили вместе с изображавшей ее самодельной куколкой из кукурузных листьев. Дом, где он вырос, Эрик описывает с любовью – вымирающая деревня между Милуоки и Апплтоном, желтогрудые иктерии и лебеди прилетают к ним на задний двор в поисках еды. Когда о своем детстве говорю я, то рассказываю только о счастливых моментах. Видеокассета с фильмом «Спайс Уорлд», которую мне дарят на пятый день рождения, Барби, которую я испортила, засунув в микроволновку, когда осталась дома одна. Разумеется, сам контекст моего детства – бойз-бенды, «Ланчеблс», под маркой которых продавались все полуфабрикаты, импичмент Билла Клинтона – только подчеркивает нашу разницу в возрасте. Эрик весьма болезненно воспринимает и свой, и мой возраст, и прилагает значительные усилия, чтобы нивелировать двадцать три года разницы между нами. Он подписан на меня в «Инстаграме» и оставляет длинные комментарии под всеми постами. Его пенсионерский интернет-сленг перемежается серьезными замечаниями о том, как красиво луч света падает на мое лицо. По сравнению с необъяснимой наглостью мужчин помоложе его поведение приносит мне утешение.
