За окном мертвенно бледнело предрассветное осеннее петербургское утро. Было непривычно пустынно и тихо. Ни людей, ни даже бродячих псов или котов. Куда-то пропали и вороны со своим зловещим карканьем, предвещающим всяческие бедствия. Город словно вымер в одночасье. Улицу освещали фонари, отбрасывающие желтовато-блеклый свет на темные пустые глазницы обступивших их домов. От сырого воздуха на стеклах окон оседали капли воды. Казалось, что дома плачут. Они напоминали дряхлых стариков, которые уже давно обо всем переговорили между собой и теперь молчат, погруженные в воспоминания о прошлом.
Вид за окном поразил воображение Всеволода Леопольдовича, напомнив ему одну из картин кисти Гойи, когда художник уже был безумен. Однако Всеволод Леопольдович никак не мог припомнить какую, и в конце даже начал испытывать легкую досаду на свою забывчивость, которую он, после недолгого раздумья, приписал надвигающейся старости. Еще несколько лет назад с ним такого не случилось бы, думал он. Всеволод Леопольдович был несколько мнителен, и сейчас он вдруг начал опасаться возможного старческого слабоумия. Какое-то время он даже перебирал в памяти симптомы грозной болезни Альцгеймера и пытался найти в себе ее признаки.
Он стоял у окна, кутаясь в расшитый золотыми нитями длиннополый, с широкими рукавами восточный халат, накинутый на шерстяную пижаму, и все-таки испытывал легкий озноб, скорее нервный, чем от холода.
И в самом деле, в комнате было тепло. Небольшая лампа под зеленым абажуром горела на краю изящного, в духе Серебряного века, с многочисленными ящичками и точеными ножками, письменного стола. Свет лампы отбрасывал густые мягкие тени на стены и потолок, создавая атмосферу уюта и покоя. И не было видимых причин испытывать волнение, но Всеволод Леопольдович все-таки слегка волновался, как всегда перед тем, что ему предстояло сделать этим утром, в столь ранний час. Это был мужчина чуть выше среднего роста и далеко еще не старик, несмотря на все свои страхи. Если бы он был женщиной, то считался бы «дамой бальзаковского возраста» в ее современном понимании. Он был немного полноват, но ровно настолько, чтобы не испытывать проблем с желудком и не обращаться к врачам, разве только к стоматологам. Он был уверен, убежденный еще в детстве мамой, что все болезни происходят из-за плохого пищеварения. Изредка он ощущал покалывающую боль в области сердца, но и в этом случае не шел в поликлинику, а ставил диск с музыкой Вивальди или Грига, ложился на широкий мягкий диван и, закрыв глаза, слушал. Особенно он любил «Времена года», предпочитая остальным трем скрипичный концерт, посвященный весне, с пением птиц и журчанием ручьев. Через некоторое время болевые ощущения исчезали, оставляя по себе только некоторую тяжесть в груди, которая вскоре тоже проходила.
