Отчего говорят, что кошки не смотрят в глаза людям? Кляча никогда не отворачивается, лукавя; она прямо, с ясностью ума взирает, вгрызаясь в клочья шерсти и глядя исподлобья. Потасканная, обрюзгшая кошка, нелепая, с переломанными лапами и подранным ухом, – никогда не обманывается и не обманывает других. Она долго, с упорством вылизывается, давится шерстью, но продолжает очищать себя, взирая с бестолковым упрямством. И вот, наконец, ее голова замирает, глаза прикрываются – она вздыхает и шлепается на кровать животом.
Я продолжаю смотреть, даже когда глаза у нее начинают закатываться, а лапы постукивать о матрац. На груди у меня лежит книга, истасканная, со смазанными от множества потных ладоней буквами. Я уже вижу, как Ива берет ее после меня, переворачивает страницы, читает ту же строчку, над которой я теперь думаю. Я давно заметил, что Бердяев злит меня, иной раз приводя в бешенство. Хорошо толковать о собственной невписываемости в общество в эпоху фашизма, когда только болван или безумец не заметит, что мир сходит с ума. Удобно быть закостенелым индивидуалистом и гуманистом, когда всякое человеческое право попирается и ставится под сомнение, когда образцом человека становится сверхчеловек. Несложно выбирать стороны, когда они четко обозначены. Мир сходит с ума… У меня колет глаза, а тело дергает бессонница – бедное, бедное, изнеможенное тело. Скоро голубизна растает в солнце, и стены осветят красные лучи, бодрые после сна. Идти или не идти?.. Меня встряхивает вопрос. Бердяев остается в одиночестве.
Я нехотя поднимаюсь с матраца, лежащего на полу в углу, и подхожу к окну: по соседству давно спят. Шестой этаж, третье окно справа – изо дня в день нечто ложится спать в два часа ночи; мне приятно думать, что я знаю чужие секреты, даже такой секрет, как распорядок дня. Так идти или не идти? Я вижу туман, застилающий похолодевшую асфальтную крошку, вижу дымку, сливающуюся с рассветными потягиваниями. Если я все-таки выйду, то успею застать размывающую ноги мглу, может, увижу, как она рассеивается. Если же я останусь…
