Когда я родился, меня назвали Шесть-нольдва.
Нет, моя мать не была узницей концлагеря, отнюдь. Просто в том далёком двадцать первом веке, веке развития высоких технологий, такое имя оказалось актуально. Именно столько времени высветилось на электронном девайсе медсестры, когда сморщенное красное тельце вышло на свет. Эти цифры записали в голубой метрике. Тогда женщине, давшей мне жизнь, пришла в голову отличная идея. Она сказала: "Эй, Джон! Так ещё никого никогда не называли!"
К слову, Джон не был её мужем, он был забавным приложением, развлекавшим родильницу между кормлениями младенца.
И – да, историю мама знала плохо…
Папу звали просто – Петей. Он не смог возразить жене, как ни опасался, что другие дети станут дразнить его сына. Родители зарегистрировали ребёнка по всем правилам и вдруг попали, как говорили тогда, в тренд. Оригинальное решение, случайно услышанное и так же принятое другими, стало штампом. Когда я пошёл в школу, половину моих сверстников звали цифрами: в честь даты свадьбы родителей, дня рождения бабушки или лучшего времени для завтрака. Я знал одного мальчика, которого отец, директор радиорынка, поименовал самым настоящим артикулом. Того мальчика никто не дразнил. Равно как и меня. На первой же серьезной работе даже гордо величали по имени-отчеству: Шесть-нольдва Петрович… Хотя моя история совсем не об этом.
Я согласился на глобальный эксперимент. К тому времени мне исполнился пятьдесят один год (хорошее было бы имя для первенца), побывал в других странах и в космосе (пришлось копить несколько лет – космический туризм стоил недёшево) и был открыт любому новому опыту. Тогда-то сердце и начало пошаливать. Напомнил о себе наследственный недуг, прежде сгубивший моего отца. Я был в бешенстве. Все достижения тогдашней науки и медицины, грандиозные прорывы в сфере нанотехнологий оказались бессильны помочь одному среднему человеку среднего возраста со средним достатком спасти свою жизнь. Как приземлённо бы то ни звучало, я просто не хотел умирать. Но ради жизни пришлось пойти на нечто гораздо худшее, чем смерть.
Наша киноиндустрия на заре своего становления готовила человечество к технологическому чуду, которое мне довелось испытать на собственной шкуре. Узкая криокамера, нечеловеческий холод, постепенно заполоняющий каждую клеточку тела, темнота… Я плохо разбирался в технических тонкостях процесса и наивно рассчитывал заснуть на сотню-другую лет, как герой дешёвого блокбастера. Радужные сны об идеальной вселенной полнили бы мой разум. По прошествии нескольких веков я очнулся бы сильнее и здоровее себя прежнего, смахнул суровую мужскую слезу радости и просветления и зажил бы дальше спокойной и уверенной средней жизнью среднего человека, пережившего невероятное приключение, но почти ничего не запомнившего. Но я не уснул.
