Мороз крепчал, становясь пронырливым и жгучим. Издали черный лес казался узкой, темной полоской среди бледно-белого марева непроглядной дали. Он быстро приближался и, вот уже, стоял на пути могучей и мрачной стеной, готовым поглотить любого неосторожного путника, посягнувшего на его одинокое безмолвие. Однако, манил и очаровывал своей не тронутой красотой и суровой, влекущей загадочностью.
Дремучий лес, зима и стужа: словно триединое начало нового неповторимого и никем не пройденного пути, всегда влекущая вязь добра и зла, тайны и открытия бытия. В надвигавшихся сумерках невидимо давило безмолвие забытого таежного края. Воздух напоен тишиной; ни птичьего крика, ни хруста на звериной тропе, ни обреченно упавшей на белый, нетронутый снег, вымерзшей ветви, ни слабого напоминания о живом. Лишь холодный свет отгоревшего в туманном мареве заката, обреченно твердил о неминуемом приходе ночи. Сумрак окутал лес: все замерло, затаилось, ни звука…
Бегущего поглотила тайга, скованная снегом и льдом, зовущая и властная, великая в своей непостижимости. Застыли стволы могучих сосен, словно каменные изваяния, недвижимы ели; немы, как и глухая тишина. Тянулось ползучее время, нехотя приближая ночь.
Сильный торс могучего зверя неведомой силой уводило и стремило вглубь тускнеющей чащи леса. Вперед гнала стужа, торопил голод. Усталость притупилась, однако стойко давала о себе знать. Исход пятых суток со времени последней, удачной охоты, сулил быть забытым. Тогда ему повезло; жертвой стал олень, совсем еще юный – теленок. Оступившись на излучине каменистого увала, он залег на правый бок, отпустив далеко вперед своих быстроногих собратьев. Заслонил их собой, невольно оставляя гибкое, полное трепета, молодое тело на тропе, для злой и свирепой, безжалостной расправы над собой. Сломанная нога так и не дала возможности встретить врага стоя. Добыча далась легко. Однако сейчас, это было всего-навсего приятным и ощутимым воспоминанием, давившим из мощных желез зверя белую, пенную, не дающую покоя слюну. Приходилось, то и дело, сглатывать ее, хватать зудящей пастью невесомый, пушистый снег, чтобы хоть ненадолго избавиться от нестерпимого чувства голода.
Здешние чащобы иные… Ничто, казалось, не нарушало сонного покоя этих брошенных, нетронутых мест. Окутавшее зверя безмолвие вынуждало тревожно всматриваться, то в низкую поросль молодого пихтача, то в стылые кусты дикого орешника, а то и вовсе, останавливаться; подолгу, стоять в заснеженных зарослях, осторожно прислушиваясь и принюхиваясь. Что ждало его там, впереди, за темным, томящим провалом балки, в чужом краю у перевала?
