В шесть утра гремит будильник.
Я резко просыпаюсь с мыслью: проклятая работа.
Чищу зубы с мыслью: проклятая работа.
Закидываю в себя бутерброд с мыслью: проклятая работа.
Выхожу в темноту снулого двора, уставившись на неровности асфальтового покрытия. На мятые окурки. На обрывки полиэтиленовых пакетов. На следы стёртой резины.
Переступаю.
Чувствую между позвонками ключ.
Трещит. Крутится. Обеспечивает бесперебойное функционирование механизма. Прокладывает путь к автобусной остановке. Вскидывает правую руку, заставляя маршрутку номер девять экстренно оттормозиться.
– Проходим! Проходим! Не задерживаем рейс!
Прохожу в обшарпанный салон.
Не задерживаю рейс.
Горстью монет оплачиваю дискомфортное путешествие.
Окутанная запахом топлива, табака и мокрой обшивки, впиваюсь когтями в жёлтый поручень, в рассадник чесотки и лишая. Болтаюсь из стороны в сторону, словно тряпка в незакреплённой центрифуге. Тычу локтями, коленями, копчиком в лица мужчин, старательно изображающих дрёму, дрыгающих ступнями под ревущий из динамиков шансон, отбивающих ритм мозолистыми пальцами.
– От старого кладбища до метро – глухая пробка, – осаживает ржавого коня водитель.
Облегчённо вздыхаю.
– Дык давай через дворы, брат! – тут же просыпается брат брата.
Втянув живот, вальсирую к выходу.
– Оно нам надо – в стояк тащиться?
Прыгаю со ступеньки в широкую лужу и оставшиеся два километра топаю пешком.
Начинает светать.
Город-миллионник отряхивается от ночи, как цепной чумазый пёс.
Голуби, отдыхающие на гудящих линиях электропередач, глядят на меня и на других пехотинцев – злых, укутанных в куртки и пончо, в шапки и платки, в хандру и депрессию, – свысока: мол, какие же недалёкие эти двуногие особи, гробят единственную и драгоценную жизнь свою ради бумажек, ради грызни с такими же кожаными сосудами. Вороны насмешливо поддакивают: да-да-да- рр, ду-рр-аки, да-да-да-рр, не-веж-ды. Я открываю рот, чтобы присоединиться к единодушным птичьим возгласам, чтобы всласть посмеяться над болванами, как вдруг вспоминаю о своей человеческой сущности и скучности.
