Плавни начинались почти за огородами и тянулись в леса, ломая береговую линию на многие километры. Спроси любого жителя деревни и никто не скажет, как далеко тянутся эти гнилые, непроходимые болота. Свободно им, плавням, на наших бескрайних просторах. Камыши в дождливые годы подступают к первым домам вплотную, навевают определенное настроение, шепотом выводя, вытягивая свою заунывную мелодию. Шуршат и шуршат, шепчутся сами с собой, пока настырные зимние метели не обдерут,
не обломают листья, унесут их в неведомые дали, утрамбуют в глубокие снежные сугробы, тогда умолкнут, только посвистывают на пронзительных ветрах.
В болотах водилось множество разной дичи, может по этой причине деревенские мужики, почти все, были заядлыми охотниками и переселяться в другие места не хотели, не искали для себя лучшей доли и сухих огородов. Копая по осени картошку, матерились, что вода подступила совсем близко, что картошка снова мокрая, грязная, и рано начнет гнить. Ругались, а уезжать, переселяться на возвышенности, и не думали.
Война, проклятая, не спрашивая согласия, многих охотников оставила в чужих краях, на свой манер переселила мужиков, похоронила их на чужбине, поубавилось охотников, но ребятня быстро подрастала, занимала свободные плесы, подновляла старые, заброшенные скрадки. Лодки ремонтировали, уж как получалось, и снова гремели выстрелы в плавнях, сливаясь в дуплеты, будя воображение и память у стариков, уже бросивших топтать податливую лабзу, уже лишь на завалинке сидя, прислушивающихся к далеким, желанным выстрелам.
Артемий, именно так его звал дед, не Артем, как было записано в метриках, а Артемий, тоже имел свой плес в ближних плавнях. От дома каких-то два километра, а то и того меньше, и проход в камышах по лабзе. Камыши высоченные, белый свет застят, а лабза под ногами словно живая, так и колышется, так и норовит поймать за сапог, утянуть в мутную, страшную бездонность. Еще когда с дедом ходили, ой, как страшно было, хотелось бросить мешок с чучелами и бежать, бежать не оглядываясь. Но спокойный голос деда вселял уверенность, надежду на то, что все будет хорошо. Пробирались к лодке, которая здесь, на краю лабзы и зимовала. Сердце переставало бешено прыгать под старой фуфайкой, – уж в лодке-то не провалимся. Дед сталкивал лодку на воду, плыли расставлять чучела. Струйки темной, болотной воды начинали бойко заполнять утлое суденышко, снова становилось страшно. Но дед поторапливал:
