Российская Империя, Москва, середина ХХ века
Когда дом номер двенадцать на Мятной улице наконец купили, госпожа Янтарская поморщилась:
– Какие-то приезжие… Иностранцы.
И отвернулась от окна, которое выходило как раз на злополучный дом и в котором – если в него смотреть – виднелись и рабочие, заносящие мебель, и один из предыдущих владельцев, по слухам проигравшийся настолько, что дочь его теперь забирали из Екатерининской гимназии и увозили учиться к бабке в какой-то уездный город на Волге.
– Какой позор!
Так припечатала происходящее со знатным и некогда богатым семейством Марья Петровна Янтарская, со стуком опустила чашечку с чаем на блюдце и с подозрением оглядела сидящих за столом дочерей.
Дочери тут же напустили на себя вид «конечно-конечно, маменька, разве рискнули бы мы с вами спорить, право дело».
Дочерей-гимназисток было три штуки, ни одна не похожа на другую, и поэтому невинные виды тоже получались разномастными, а оттого ещё более подозрительными: одна уткнулась взглядом в роспись на блюдце, вторая – в скатерть, третья и вовсе смотрела куда-то в стену, а то и через неё. Марья Петровна даже оглянулась, но нет, стена не изменилась, не появилось в ней дыры или ещё чего завораживающего.
– Софья!
Софья дернулась, чашка в её руке – тоже. На белоснежной отглаженной скатерти расплывалось жёлтое пятно.
– Растяпа! Дашка, убери! – и глядя на туповато-испуганное выражение лица младшей дочери Марья Петровна в очередной раз почувствовала, как её накрывает первобытная ярость. Резко поднялась, чтобы не отвесить пощёчину при прислуге. Последнее, чего ей не хватало, так это сплетен, которые тут же разнесутся по всей Москве.
Не то, чтобы они и так не разносились – Марья Петровна была слишком стара, чтобы питать какие-то иллюзии. Но давать такой очевидный повод, демонстрировать несдержанность – увольте.
Но как же хотелось облить эту идиотку её же чаем!
– Идите, займитесь делом, хватит чаи гонять.
Старшая, Ольга, осторожно:
– Но маменька, каникулы…
– Так и что, что каникулы? Вам что, заняться нечем? Учите латынь!
И девицы предпочли убраться по комнатам.
– А ты что молчишь? Что думаешь?! – и Вениамин Борисович поднял на неё взгляд из вчерашней газеты. Взгляд был полон такого чистосердечного равнодушия, что уровень злости Марьи Петровны потерял шансы упасть и ретиво пополз вверх, словно ртуть в термометре при приближении к пескам Сахары в раскаленный полдень.
