Утин привык моментами смотреть на себя как бы со стороны. Он нависал над собою, он и стремительно, и безошибочно заглядывал в душу невысокой молчаливой жертвы, которая, замерев, ожидала приговора. Называлось это – ставить диагноз. Сегодня утром диагноз гласил: радость. Утин рад был проснуться один в огромной постели, и рад был еще, что поднялся, по причине выходного, позже обычного – в семь утра.
Готовить не хотелось, ноги так и несли его в гараж. Утин открыл две банки гречневой каши, вывалил содержимое в сковородку, усмехнулся, прочитав на этикетке, что к каше прилагается мясо: «Однако, праздничек у нас намечается!». И побежал умываться, пока подогревалась каша.
Есть он не стал. Кашу утрамбовал, как обычно, в два пластиковых контейнера – их он вымыл с вечера. Распечатал упаковку спичечных коробков, вытряхнул из каждого спички. Пустые коробочки из-под спичек и контейнеры с кашей убрал в сумку, оделся и, стараясь не шуметь, повернул колесико замка. Тут же с легким смущением поймал себя на мысли: от кого прячусь-то?
Жену Утин на днях наконец-то выпроводил. За последние месяцы, те месяцы, которые он почти безвылазно проводил на работе (а теперь прибавилась и обязательная программа в гараже), жена стала ему обузой. Дети выросли, жили отдельно. Говорить с женой Утину было не о чем. Она пыталась ввязать его в бестолковые, нервные разговоры то о Боге, то о здоровье. Это бесило Утина. Грубить в ответ он не мог, просто уходил к себе и запирался. Его интерес, его жизнь были не здесь, не в этой запущенной темноватой квартире с вечно бормочущим телевизором. Утин долго надеялся, что жена почувствует нарастающую безысходность совместного проживания. Что однажды соберется и куда-нибудь уедет. Но каждый раз, вернувшись поздним вечером, он видел ее приземистую располневшую фигуру и слышал постылое бормотанье. Пришлось действовать. Пожертвовать выходным, разыграть спектакль. Утин купил водки, напился – чего не позволял себе годами – и, якобы с пьяных глаз, выставил жену с вещами за дверь. Мутноватый осадок на душе быстро растаял. За жену он был спокоен – не пропадет, дети ее не бросят. А детям он на все их вопросы отвечал коротко и правдиво: «Надоела!».
