Фонари гасили в полночь. И городские декорации менялись в одно мгновение, превращаясь в заброшенный реквизит провинциального театра. Дома – пыльные коробки, вырезанные из старого картона. Небо – дырявый шатер, истыканный шпагами гвардейцев из массовки. Редкие прохожие беззвучно терялись в темноте. Длинные пустые коридоры улиц уводили далеко за сцену к самым затхлым безрадостным углам. Жизнь была сущей безделицей тому, кто в одиночку, наугад, брел здесь.
Всем, кто ворочался в постели за стенами окружавших домов, я не желал ни зла, ни добра, ни горя, ни радости. Моё существование было отравлено монстром, пожиравшим меня изнутри и снаружи. Жизнь стала адом, тяжеленным грузом, надломившим плечи атлантов.
С наступлением темноты я становился забавой для чудовища, имя которого я не знал. По сравнению с ним Одиночество, Страх и Ревность – рогатины против стенобитного орудия. Чтобы узнать, что это за сила, я был готов спрыгнуть в жерло вулкана, лечь под поезд, сдаться инквизиторам и самому снять с себя кожу. Мои самые скверные догадки предполагали в чудовище смертоносную силу времени, облаченного в карнавальный костюм жизни.
Я был сам не свой. Любое проявление жизни представлялось наваждением, любое участие – оборотной стороной лицемерия. Я был готов вывернуться наизнанку сам и вывернуть наизнанку любое впечатление. Я считал себя сопричастным к величайшему негодяйству, словно обокрал весь мир на золотой ключ истины, с подлой улыбкой маршируя в строю длинноносых уродов. Любовь к женщине сотворила со мной худшее – заразила тысячей вопросов и тысячей восклицательных знаков. Скажите! Сколько нужно пройти и проплыть?! Сколько сожрать земли?! Чтобы привыкнуть к тому, что любовь вонзает стрелы так глубоко, что кажется – предел, и тут же она находит еще одну болезненную точку и вгрызается, как клещ, не видевший крови вечность. Quien sabe?
Я знал ответ. Но не верил тому, что заключалось в словах. Я не верил даже тому, что видел. А видел я, как по вечерам надувалась луна. Похожая на беременную корову она давала понять – город ждет несколько безумных ночей, полных обещаний, которых никто не в силах исполнить.
Следуя главному правилу утопающего, я не прекращал движения ни на миг. Несмотря на усталость, я двигал ногами с раннего утра, чтобы к вечеру обрести второе дыхание. В сумерках жизнь и её тайны волновали особенно. День и ночь сходились, будто два океана у мыса Доброй Надежды. Без океанов и мыса Доброй Надежды я, вообще, не мог представить своего существования.
