Простыни.
Если Бог и говорит с нами , то только устами влюблённого.
Было бы слишком пошло написать после этого : "окрылённого ", ведь это история вовсе не о полёте , а о приземленности, твердости и земле.
Скорее о родине, что от слово родитель и родинки, которые генетически перерождаются на комочке любви этих влюблённых.
Она заходит в комнату, на кровати лежит обнаженный от пелёнок младенец и рядом его отец , он рассматривает своё дитя – его голову, шею, туловище, пальцы , а потом поднимает голову на мать ребёнка , смеётся и говорит , я насчитал у неё своих родинок 10, а твоих 12, ты победила . Она подходит ближе, ложится рядом и обнимает его.
А простыни, на которых лежат эти влюблённые пахнут небом и детским мылом.
25.10.2018
Наш дом.
Первым в квартиру внесли рояль, потом забежала она – свет моих очей, душа моя – русая девчушка шести лет отроду. Адочка, мой ангел, – крикнул я ей. Она обернулась лишь на секунду и убежала прочь. В квартире запахло молоком и булочками, и пространство наполнилась уютом и теплом, все, что казалось бы нужно было этому дому – это маленькая девочка, которая пахла французскими булочками – моё сердце, что жило в другом человеке и рояль. Она открыла крышку рояля и начала стучать по клавишам своими маленькими и грязными пальчиками, которые она испачкала чем-то вкусным. И тут я понял, это была конфета, а кусочки шоколада уже прилипали к клавишам, она обернулась, и начала хохотать с набитым ртом от конфет.
"Знаешь, папа, мне нравится тут, – она схватила подбежавшего к ней маленького белого пса, зажала его и начала кружиться и кричать – "наш папа вернулся, Фифа и теперь это наш дом, Фифа, Фифа, у нас снова есть дом, мы больше не вернёмся к тёте Зое. Никогда-а». Так продолжалось до тех пор, пока она резко не остановилась, подошла ко мне и прижалась к моему животу.
"Я люблю тебя, папа, и буду любить всегда, даже если нам придётся всю жизнь спать на твоей куртке и бетонном полу."
Я постелил ей свое старое пальто, которые было пропитано кровью солдат, которых я выносил с поля боя в лазарет, на крышку рояля, посадил Аду на него, снял с неё ботинки, зажег огрызок свечи, что лежал у меня в кармане брюк и сел за рояль. Я играл Венский вальс, Иоганна Штрауса. Ада легла на живот и смотрела в окно, наблюдая за снежинками, что летели на свет одинокого фонаря и качалась из стороны в сторону в такт мелодии. Я самый богатый, подумал я – богаче меня не было во всем мире в эту минуту. И маленькая девочка засопела в этот момент, бурча под нос "дом, дом, наш прекрасный дом".
