Он ожидал сна на левом, более мнительном боку. С ясностью ума на сегодня можно было попрощаться, но две-три законченных мысли Донован все еще надеялся выдавить из себя. Надежда на сочность сознания казалась ему необходимым этапом для яркого и так называемого «цветного» сна, который был склонен манить его, но не отдаваться. За весь свой длительный вояж он уже успел сформировать мнение о корабельных снах. Лаконичность мысли заключалась в следующем: если в реальном мире морская болезнь была для него чем-то вроде античного мифа или нордической легенды, то для его снов эта болезнь была самой настоящей проказой, испанкой, наиболее ощутимой из всех возможных. Его сны нещадно укачивало, Вселенная снимала их в блеклых сине-зеленых тонах, и смотреть их не хотелось.
Балтика, оставшаяся позади, не должна была стать столь скудной на душевные переживания, ведь, Донован знал, это море вдохновляло Бергмана и Тарковского. Не трогали его и наивные легенды о прекрасных фьордах. Медитацией в пути он пытался добиться и обратного эффекта – эмоционального спокойствия, но и здесь потерпел немногословное фиаско. В этом тихом сожалении он решил, что проблема в нем, что именно он не совладал с такими объемами северного мистицизма, попросту не зная, что с ними делать. Обратно он обязательно вернется самолетом.
Проводил же он себя в сон одной диповой мелодией, которая органично дополняла полную тишину, царившую в каюте, несмотря на то, что за бортом шумел не самый гостеприимный Финский залив. С утра, скорее перекусив, а не позавтракав, он отправился прогуляться по лайнеру. Так можно было убить около часа. Стоял поздний октябрь и позади Донована еще светило солнце, пусть и не беспрепятственно, но впереди… Впереди его октябрь уже давно дотлел, отжив даже меньше положенного срока. У петербургской природы всегда был свой взгляд на эту жизнь, особый нрав.
Его мама всегда болела Петербургом. Даже когда они несколько лет жили в Венеции, Донован, будучи еще мальчишкой, не раз и не два слышал о разводных мостах и о белых ночах, о личной жизни русских императоров. Он заставлял себя чтить ее память чаще, чем ему хотелось, хотя большого выбора, кому отдавать почтение, он не имел: скончавшиеся мать и бабушка были его единственными кровно близкими людьми. Заметив палубные ступеньки и стюарда на них, Донован не поленился разузнать о времени прибытия. «Ориентировочно, через три-четыре часа, сэр, волны сегодня встречные». Поднимаясь по ступенькам, ему было совсем плевать, как именно он проведет это время. С самого начала круиза (а может, это началось и раньше) не он придумывал дни своей жизни, а дни придумывали его.
