Какие мощные дома! В них ночью не до сна.
Стоит, распатлана, любовь на берегу окна.
А в том подъезде, что на рот орущий
так похож,
Перед девчонкой достает мальчишка
финский нож.
Мир, нечестивый ты мужик. Все счеты сведены.
Мне через площадь напрямик.
Под поезда войны.
Мне – в чернь вокзала, в чад метро,
где бабы так вопят,
Забыв, что сожжено добро,
прижав к себе ребят!
Мне – в заметь, круговерть и муть,
в нежданный зимний Ад,
Где шепот: «Пить!» – и: «Кто-нибудь!..» —
и лишь глаза слепят…
Вот прикурил седой старик у блуди площадной.
Вот бабы плачут, обнявшись.
Все – как перед войной.
А это кто – на мостовой, и звезды за плечом,
В буране – с голой головой,
пред красным кирпичом
Кремлевским, перечным, седым, кровавее огня, —
Стоит – и сквозь небесный дым
так смотрит на меня?!
И ближе подхожу, и зрю: ее лицо черно.
И руки черны. Январю – ее очей вино.
В пурге плывет грозой слеза. Широкие зрачки.
В ушах синеет бирюза, как глаз ее белки!
Откуда ты середь моей нечесаной земли?!
Быть может, черный соловей…
тебя – фонарь – зажгли
В алмазах инистых ветвей… у башен, что в ночи
Грозят кричащей тьме людей:
молчи… молчи… молчи…
Я догадалась, кто ты. Смех! Свет – белозубый рот
В улыбке! Ты – одна из тех, кто все про нас споет.
Поет нам мир! Поет война!
О, счастье – песни петь!
А жизнь твоя перейдена не боле чем на треть.
Стоишь в метели и глядишь на старую меня,
Весь чернопламенный вокал дыханием храня.
Весь черномраморный вокзал,
где люстра-Млечный-Путь
Все валится безумьем в зал… осколки ранят грудь…
А звезды, вьюжный виноград,
