Полем, по грязной осенней дороге, шёл высокий, бородатый мужик, согнувшись под тяжестью большого мешка на спине. Сосредоточенно глядя себе под ноги, он крупно шагал по грязи и, прислушиваясь к топоту лошадиных ног сзади его, думал: «Кто это там едет?»
А в полуверсте за ним, с каждой минутой всё настигая его, ехал на маленькой тележке человек в тёплой короткой куртке и в старой измятой шляпе котелком, рыжеусый, бритый, с маленькими серыми глазками. Помахивая кнутом над крупом своей сытой пегой лошадки, он зорко смотрел на мужика впереди себя и дальше на тёмные избы, рассыпанные по песчаному холму, и на хвойный лес за избами. И сзади этих двух живых точек на пустынном поле стояла высокая стена чернолесья, упираясь вершиной в серое небо; а слева и справа от них, между двух лесов, тянулась холмистая бурая равнина, кое-где украшенная зелёными коврами озимей.
Когда морда пегой лошадки поравнялась с плечами мужика, человек, правивший ею, приподнял над головой свою шляпу и ласково крикнул мужику:
– Мир доро́гой!
Мужик, не останавливаясь, повернул голову и, посмотрев на проезжего, ответил:
– Бог спасёт.
– Здравствуйте… Финоген Ильич!
Теперь мужик остановился, ещё раз внимательно осмотрел проезжего большими угрюмыми глазами и сказал:
– Здравствуйте… не признаю что-то…
– А я вот признал вас.
– Та-ак, – протянул мужик и, наморщив лоб, пошёл сзади тележки, опустив голову.
– Картошку рыть ходили? – спросил проезжий.
– Её… картошку.
– Далеконько!
– Что поделаешь?
– Вы положьте мешок-то ко мне… да и сами садитесь, – подвезу вас… Тпру!
Лошадь остановилась, мужик свалил с плеч мешок в тележку, а потом сам взобрался на неё, – взобрался, сел рядом с рыжеусым человеком и тогда уж сказал ему:
– Вот спасибо!.. А то здорово я наломал хребет-то…
– Ну, а как – не признаёте всё меня?
– Да мельтешится что-то в голове… будто видал где… обличье-то ваше знакомо.
– Как не знакомо! Лет пятнадцать шабрами были, Финоген Ильич… – И проезжий усмехнулся в лицо мужику некрасивой и кривой усмешкой.
– О? – воскликнул мужик. – Неужто – Лохов-бобыль?
– Он самый… хе-хе!
– Та-ак! Вот оно что… Стало быть… н-да…
– Самый я Мотька-бобыль и есть.
– Вот-вот! Мотька… как же! помню…
Угрюмые глаза мужика усмехались, осматривая сидевшего рядом с ним человека.
– А теперь уж я – Матвей Петров Лохов, – внушительно и с важностью в голосе сообщил бывший Мотька и покрутил свои редкие, как у кота, усы.
