Война богов, в сиянии Червоточин
Ритмично пульсировала в ночном
небе лестница: ступень красная, за ней – зелёная, синяя.
Вместе с северным сиянием раскрывались в вышине Врата Червоточин.
Морозный воздух гудел и искрился, выстуживая душу сквозь почти
омертвелую плоть. Вдалеке полыхали зарницы, лязгала небесная сталь,
грохотали летящие с гор глыбы – отголоски уже выигранной войны,
Войны богов и Предвечного Мрака, что охватила все девять сфер
мироздания и погубила целый континент.
– Когда же вы угомонитесь?
Разве не видите, что всё уже кончено? – выкрикнул в пустоту
безликий Ветер.
Меховая одежда пропиталась
кровью и отяжелела. Одна рука опиралась на железный посох, вторая –
зажимала рану на боку. Хорошо, что Ветер утратил благодать, иначе
зараза бы уже убила его, покрыв тело язвами. Какая ирония! Смертным
он протянул немного дольше, чем если бы оставался богом. И хорошо!
Эти мгновения дороже всего золота мира.
За Вратами уже виднелись
переливающиеся радугой своды Пещеры духов. Приглушить бы
нестерпимый свет, но сил вряд ли хватит, а они ещё
нужны.
Оказавшись внутри, Ветер замер,
пытаясь отдышаться. Эхом отражаясь от сводов, по пещерному залу
пронёсся испуганный шепоток. Развоплощённый братец Тень подоспел –
жаждал вернуть себе тело.
Ветер усмехнулся:
– Не надейся. Ты останешься
здесь, со мной. Навечно.
Бесплотный братец нырнул в
тёмную Сумеречную реку и помчался по течению к Мельнице душ. Её
колесо черпало воду и с грохотом опрокидывало обратно, неся мёртвых
к перерождению. Того же хотел и братец.
Ветер поднатужился и воткнул в
мельничное колесо посох. Лопасти заскрежетали, пытаясь смять
преграду, но та выдержала. Осталось одно усилие, чтобы наверняка
заклинить демонов механизм и помешать брату.
На руке вздулись жилы. Ветер
выжимал из себя последние капли магии. Хватит ли их? Ладонь легла
на колесо. Белым пятном от неё побежал иней, перерос в толстую
ледяную корку и намертво сковал всю реку вместе с
Мельницей.
Последний шаг, и ноги
подкосились. Ветер опёрся о стену и сполз на пол.
Зрение гасло. Звуки отдалялись
за грань. Ветер и сам приближался к ней. Стирались имена братьев,
матери, жены, его собственное. Лица уходили в забвение. Манящее
безмятежной синевой небо забирало боль от раны, горечь
предательства и тоску разлуки. Делалось легко, будто корка льда
покрывала его самого. Ветер растворялся в прозрачной дымке,
становился всем и ничем, жил в каждой букашке и каждом горном
исполине, слышал всё и видел всё. Почти осязаемой грезилась
свобода.
