…там, в глубине каменных пещер-коммуналок, на площадках вершилось священнодейство – свистели на разные голоса, пылали дивными цветами золотые кухонные идолы, раз и навсегда утверждённые на изогнутых чёрных треногах в очерченных мелом квадратах – разъярённые примуса. Даже заходить туда было страшновато, в эти сырые подъезды с расколотыми ступеньками, с громадными, мерцающими из тёмных углов котами…
Запахи пелёнок, развешенных на перилах, опрелость суконной ветоши, брошенной у дверей вместо ковриков, мешались с запахами еды, керосина. Ступить на площадку было небезопасно. Там готовилась – Еда! Запросто можно попасть под горячую руку хозяек, шаманящих над кастрюлями. Военная голодуха ещё сидела в людях – еда священна, как и место её приготовления.
Примостившись на каменных ступеньках у шатучих перил, я мог сидеть здесь часами. Манил сюда не чужой кусок, своего хватало. Манило зрелище сверкающих огней, блеска и свиста туго накачиваемых примусов. Забыв обо всём, смотрел я как огонь, рвущийся из конфорки, страстно впивается в днище кастрюли, поначалу стоически молчащей, но постепенно начинающей жалобно роптать, возмущаться и, наконец, закипать. Это было зрелище первого порядка!
Хотя были и другие, достойные внимания. Взять хотя бы этого – «Точуножино-о-жницы» – регулярно навещавшего наш двор, как и окрестные.
На ритуальный зазыв высыпали из подъездов дети, взрослые, домохозяйки – кто с чем, колюще-режущих в избытке. Любо-дорого посмотреть, как налегал плечом, всем корпусом раскачивал точильщик педалями и приводными ремнями свою чудо-машину с вылетающими из-под шершавых кругов снопами то беленьких, тонко-жалящих, то пышно-оранжевых искр.
Вот они опять схлестнулись в единоборстве с металлом, и опять – как всегда – одолевают! Но точильщик, бесстрастный демиург, ловко поворачивает лезвие, и вот уже укладывает его на новый, более щадящий круг. Но и тот хищно нападает на металл, подъедая тончайший слой стальной кожицы.
