Клеопатра

Здравствуйте, мы сами нездешние, – пожалуйста – получите квартирку на Васильевском, трехкомнатную, Пал Палыч всего-то годика два поуродовался над расселением блокадников. Со связями еще по комсомолу сразу из университета пристроил Ларочку переводчиком во французское торгпредство, живи, любимая, красуйся! Что ты видела до тыща девятьсот девяностого года? Огород под Елабугой? А с Павлом – каждый год южные моря, Гоа-шмоа, Париж – Лондон – Амстердам, шмотки по каталогам… А тусовка? Артисты, художники, дипломаты, Нугзар Мухранели, князь, поэт – с ума сходил, вены резал – из-за кого? Из-за тебя, чмо елабужское! Вот как Паша тебя прикинул – Николь Кидман отдыхает… Дура, блин, как жили! Сделал ведь ее, вылепил, вырубил, считай, из валуна, отсекая лишнее, как этот, Пигмалион, дурилка. Книжки читать заставлял, в филармонию водил, по театрам, по премьерам-презентациям, козел. И ведь знал все. Как в Москве, у его же подруги Галки рыжей, познакомилась с каким-то евреем – и тут же. И жила у него все четыре дня. И Галке же еще и рассказывала: просыпается – кругом ромашки, вся постель усыпана, ну поляна в лесу! Паша тогда слова не сказал, пошел с утра к метро, накупил роз на сто баксов и завалил сучку с ног до головы, как покойницу. Поняла, блин, плакала, прощения просила. С Галкой тогда расплевались на несколько лет. А в Анталии, инструктор по серфингу? А к мальчишке как сбежала, совсем пацан, лет семнадцать – о, вот история была, французское кино! К соседям по даче приехал, плечистый такой юниор, с хвостиком на затылке. Купаться ее возил на велосипеде, в семь утра – это Ларку-то, для нее вообще утро не существует как понятие и явление природы! В мореходку, альбатрос, поступал, по зрению не взяли. Но тут все, что надо, увидел. И прямо с дачи, из Комарова, рванула к нему на Обводный, шалава. А там родители, бабушка – святое семейство. Но любовь же, едрена мать! Нашла моментально комнату, как горело у нее, паренек в чем был свинтил из дома – а ведь не работает, ничего, кругом по нулям, целый месяц его кормила-поила, в конторе у себя отпуск взяла, чтоб Паша не сцапал. А Пашка тогда чуть не рехнулся – ходил по городу, как псих, искал. И что же? Нашел! Идет раз по Петроградской, поздно вечером – ба-бах! Будто на столб налетел, аж отбросило: окно на первом заплесневелом от сырости этаже скудно светится, а в окне – Ларка. Стоит в ночной рубашке и смотрит на улицу, грустно-грустно, как Татьяна Ларина. Паша подошел к решетке вплотную, лицо к прутьям прижал, как на картине Ярошенко «Всюду жизнь», она губами прикоснулась к стеклу, подышала. И написала пальцем по запотевшему: «ТЕВИРП». Ну, то есть, конечно, «привет». Привет, привет, мадам Бовари. Постоял – да и пошел. А наутро вернулась. Как ни в чем не бывало.