Голова хоть и была словно набита ватой по самую маковку, но на данный момент представляла собой совсем не вместилище всяких полезных знаний и житейских премудростей, накопленных за не столь долгий отведенный мне Господом срок пребывания на белом свете, а скорее превратилась в живой оголенный пульсирующий нерв. И слово «болела» сюда не совсем подходит. Потому что она, головушка моя бедная, не просто побаливала, типа, там «бо-бо и все». Нет. Она реально раскалывалась и разламывалась на части, как будто в нее без моего ведома просочилась и с комфортом расположилась целая свора проказников-чертенят, и они, эти долбаные слуги Вельзевула, развлекаются тем, что время от времени с завидной и краткой периодичностью запускают новогодние петарды у меня в голове. Ну, не придумали ребята для себя другого, более достойного и интересного занятия. А еще там, внутри, в черепной коробке, где, как нас уверяют так называемые последователи небезызвестного Гиппократа, обзывающие себя врачами (а по мне, так большинство из них жулики и шарлатаны), должно находиться серое вещество, обозначенное ими как человеческий мозг. Так вот, прямо там, в нем, что-то сильно шумело, гудело, звенело, брякало и издавало целый ряд каких-то других непотребных звуков, иногда очень напоминавших пролетающее где-то поблизости и зависшее по какой-то непонятной причине прямо надо мной целое звено боевых вертолетов.
Веки слиплись, и открыть их, дабы обозреть, что меня окружает, без помощи башенного крана, лебедки, ну, или хотя бы маленького завалящего домкратика никак не представлялось возможным. Мир вокруг меня кружился в каком-то дьявольском танце, прилично тошнило.
В общем, мне было нехорошо, а еще ко всему этому надо прибавить раскаленное солнце, которое, нещадно припекая, прожигало кожу насквозь, прожаривая своими безжалостными лучами до самого нутра измученное и абсолютно голое тело. Во рту царил солоноватый, с привкусом железа вкус крови. Язык в сухой гортани распух до невероятных размеров и прилип к нёбу и, как казалось, вряд ли уже являлся частью моего бренного тела. Пить хотелось нестерпимо. И виной всему тому жуткому состоянию, которое я сейчас испытывал, к моему глубочайшему сожалению, было не близкое и знакомое почти всем чувство старого доброго послепраздничного похмелья. Отнюдь.
