Черной-черной ночью зимы 1796 года по заснеженной дороге на вороной лошади ехал граф Г., днем любимец публики и в особенности прекрасных дам. Граф был не то что бы красавец, но исключительно хорош собой. Правда сейчас, под покровом малолунной ночи, это не было столь заметно, но уж поверьте мне, дорогие читательницы, на слово. Ехал он из пункта А в пункт Б… то есть из родового селения прямо во царский во дворец.
На дворе как раз наступал загадочный и таинственный XIX век, и князь Александр Куракин, новоизбранный вице-канцлер милостью его императорского величества Павла I, неожиданно вызвал графа к себе пред светлые очи. Когда его сиятельство одиноко отдыхал в родовом замке в деревне Кренделябрино, развлекаясь всего-навсего с парой веселых служанок, неожиданно заржала лошадь – это прискакал посыльный. Мрачный фельдъегерь из вновь образованного особого фельдъегерского корпуса, призванного заменить при доставке государевой почты армейских офицеров, используемых для сего дела еще со времен Петра I, вручил графу в собственные руки послание канцлера, и был таков.
То есть весь, можно сказать, исторически выстраданный кайф опять обломали – изволь надевать ботфорты, бери шпагу, садись в седло и скачи за тридевять земель. Опять его Величеству что-то нужно, зело непонятное. Однако граф Г. с его прекрасным образованием, замечательным воспитанием и огромным самомнением был не чужд тяге к приключениям и романтике. И если уж подвернулась возможность внести очередную лепту в историю государства Российского – грех было не воспользоваться такой оказией.
Вот поэтому и приходилось трястись в жестком седле красной кожи, и переться напролом в темную ночь, когда, как известно никто не может вам помочь. Но не искать приключений на свою красивую голову и остальные члены ладного своего тела граф никак не мог – ему было скучно.
Кроме того, его императорское величество, вступившее на престол после смерти матушки своей Екатерины II, резко усилило борьбу за дисциплину среди дворянства, и выбирать особенно не приходилось. Сказать императорскому посланнику «ах, извини – я занят» было равносильно если не пуле в висок, то жестокой опале – ходили слухи, что Павел I вполне мог из собственных ручек набить морду, сорвать эполеты и отправить в Сибирь.
