Последним, что я, Алексей Воробьев, двадцатидвухлетний
специалист по просиживанию штанов и магистр игрового кресла, ощутил
в своей короткой и не особо примечательной жизни, была боль. Не
привычная, тупая, ноющая боль в пояснице, ставшая моим верным
спутником после тысяч часов, проведенных за компьютером. Нет, эта
боль была иной породы. Она была ослепительной, острой и
всепоглощающей, словно в мой мозг, прямо через затылок, с силой
вогнали раскаленный добела железнодорожный костыль. Мир сузился до
этой единственной точки агонии. Монитор, на котором секунду назад
вращались кубические блоки моей грандиозной фермы железа в
Майнкрафте, взорвался психоделическим калейдоскопом цветных
артефактов, превратился в месиво умирающих пикселей и погас. В
угасающем сознании мелькнула последняя, до смешного абсурдная
мысль: «Черт, так и не доделал сортировочную систему… Теперь все
вперемешку будет». А затем наступила тьма. Непроглядная,
абсолютная, бархатная пустота, в которой не было ни звуков, ни
образов, ни даже самого понятия времени. Не было ни райских кущ, ни
адского пламени, ни пресловутого тоннеля со светом. Было просто…
Ничто. Полное и окончательное отсутствие всего.
Я пробыл в этом состоянии небытия то ли вечность, то ли мимолетное
мгновение. А потом, из самой сердцевины этой пустоты, родилось
ощущение. Едва уловимое, как фантомный зуд, оно начало
разрастаться, обретать плотность и форму. Я почувствовал… тело. Но
оно было категорически не моим. Мое собственное тело, результат
многолетнего союза с фастфудом, газировкой и гиподинамией, было
рыхлым, слабым, с наметившимся пивным животиком и мышцами, давно
забывшими, что такое настоящая нагрузка. Это же тело было…
произведением искусства. Оно гудело скрытой силой, каждая мышца, от
икроножной до широчайшей мышцы спины, была налита упругой,
эластичной мощью, словно идеально настроенный музыкальный
инструмент. Я ощущал, как по широким венам бежит горячая, полная
жизни кровь, как легко и глубоко, без малейшего усилия, работают
могучие легкие, наполняясь чистейшим, прохладным воздухом, пахнущим
сосновой хвоей, влажной землей и речной свежестью.
С усилием, которое показалось мне титаническим, я разлепил тяжелые
веки. Надо мной раскинулось бездонное, пронзительно-синее небо, по
которому неспешно, словно небесные галеоны, плыли редкие
белоснежные облака. Я лежал на спине, на чем-то мягком, пружинящем
и влажном, что пахло мхом и прелой осенней листвой. Повернув
голову, я увидел свои руки. Огромные, с широкими ладонями,
покрытыми сеткой старых, заживших мозолей, и длинными, сильными
пальцами. Это были руки человека, который привык к тяжелому
физическому труду, руки воина или крестьянина, но уж точно не мои,
с их тонкими пальцами, привыкшими лишь к кликам мышки и стуку по
клавиатуре.
