Сотни воителей сто́ит один
врачеватель искусный:
Вырежет он и стрелу, и рану присыплет
лекарством.
Гомер, «Илиада»
К вечеру похолодало. Позади, в Дунланде, была уже середина
марта; здесь, среди горных вершин, власть захватил суровый
беспросветный февраль — и уступать свой холодный трон какой-то там
резвящейся в долинах глупой весне отнюдь не намеревался.
Тучи, чреватые пудами, тысячами пудов тяжелого липкого снега,
тянулись и тянулись с Ледяного моря, бесконечные, как полотно
Вайрэ. Несомненно, любой здравомыслящий человек, желающий попасть
из Дунланда в Изенгард, воспользовался бы вполне удобным торговым
трактом, проходящим через Врата Рохана и огибающим южную
оконечность Туманного хребта — но Гэндальф Серый был не из тех, кто
ищет легких путей, и начавшийся после полудня снегопад застал
волшебника на пустынной каменистой тропе, проложенной по горам по
долам дунландскими охотниками и пастухами коз. Увы! Надежда срезать
пару десятков миль короткой дорогой оправдывала себя слабо,
карабкаться по обледенелым склонам сквозь колючую снежную хмарь
оказалось для путника куда более утомительным и отвратительным
делом, нежели представлялось накануне в теплой придорожной корчме.
Волшебник брел, низко надвинув на глаза потрепанную шляпу и мрачно
преодолевая напитанное беспорядочно сыплющимся снегом пространство,
и вел в поводу мохнатого, с ног до головы обросшего инеем ослика,
который вскоре замерз и устал не меньше Гэндальфа и всем своим
видом отчаянно показывал, что вот именно на него какая-то
сволочь безжалостно взвалила самую грубую и непосильную ношу. Хотя
ноша эта представляла собой лишь наполовину похудевшую вязанку
хвороста да переметную суму, в которой имелось немного зерна,
разбухшего от влаги, кусок овечьего сыра, пара ржаных сухарей и
старое заплатанное одеяло.
На исходе дня снегопад поутих. Сквозь проточину в пелене сизых
туч неожиданно прорвался ясный луч закатного солнца — и лоскуты
голубого, алого, розового, огненно-рыжего цвета, возлегшие на
снеговые вершины гор, превратили угрюмый сумеречный пейзаж в
пеструю легкомысленную картинку: как будто суровый воин решил на
мгновение сбросить извечную маску хмурой озабоченности и явить миру
свою истинную натуру, не чуждую жизнерадостности и любви к
прекрасному. Некоторое время Гэндальф стоял неподвижно, опираясь на
посох, отдыхая и любуясь открывшейся его взору вызывающе-яркой
живописностью гор; ободряюще положил ладонь на холку приунывшего
ослика.
