«Рассвет еще не успел разорвать сизую пелену тумана, а деревня
уже пробуждалась. С первым криком петуха из покосившихся изб
потянулись крестьяне — мужчины с заскорузлыми руками, женщины в
платках, дети, едва оторвавшиеся от земли ростом. Хозяйские поля
ждали: черные, вспаханные накануне полосы земли тянулись до самого
леса, пахнувшего сыростью и прошлогодней хвоей.
Староста Аристах, в выцветшем кафтане и сапогах, сбитых на бок,
выкрикивал указания, сверяясь с берестяной грамоткой. «Сеять будем
рожь, как велел барин! — гудел он, поправляя шапку. — Чтоб к осени
амбары ломились, а не то…» Не договорил, но все поняли: неурожай —
это побои, долги, голодные глаза детей.
Мужики брались за деревянные сохи, оставшиеся от прошлых лет.
Кони, худые, но покорные, фыркали, впрягаясь в оглобли. Землю
рыхлили повторно — глубже, чтобы «семя легло в ладонь земли», как
бормотал дед Сивер, самый старый в деревне. Его пальцы, скрюченные
от ревматизма, все еще ловко вязали узлы на мешках с зерном.
Женщины, обвязав подолы плахтами, носили воду в бочонках — питье и
для коней, и для людей.
Семена ржи, отборные, золотистые, хранились в амбаре господина.
Мешки вскрывали с благоговением — каждое зернышко было словно капля
жизни. Дети рассыпали их по лукошкам, а женщины, двигаясь цепью
вдоль борозд, горстями разбрасывали зерно широким жестом, будто
сеяли не только рожь, но и надежду. Руки двигались ритмично, словно
в молитве: «Взойди-взойди, солнышко обогрей, дождичком напои».
Мужчины шли следом, заделывая семена граблями. Земля, влажная от
утренней росы, мягко обволакивала зерна. Аристах следил, чтобы не
оставалось проплешин — барин объезжал поля раз в неделю, и любая
оплошность стоила штрафа.
— Эх, нынче земля добрая, — вздыхала Илга, вытирая лоб. — Только
бы дожди не забили зерно…
— Молчи, — обрывал её сосед Викар. — Сглазишь.
Дети бегали вдоль межи, пугая ворон, но усталость постепенно
сковала всех. К полудню солнце жарило немилосердно. Кое-кто
присаживался в тень кургана, жевал краюхи хлеба с солью да лук.
Староста не гнал — знал: без сил люди — не работники.
К вечеру, когда последняя полоса была засеяна, Григорий
перекрестился. — Ладно, справились. Теперь уж как Бог даст.
Возвращались молча, волоча ноги. Женщины несли пустые лукошки,
дети дремали на плечах отцов. Над полем кружились грачи, а вдалеке,
у господской усадьбы, уже зажигались огни — там пировали, не зная
цены хлебу.
