Молния распорола небо, прочертив в облаках вены и отмечая сердцебиение самой Вселенной.
Я удовлетворенно вздохнула. Дождь хлестал по окнам дилижанса, а раскаты грома заглушали стук колес, так что мы не услышали, а только почувствовали, как грунтовая дорога сменилась брусчаткой на окраине Ингольштадта.
Жюстина, спрятав лицо у меня на плече, дрожала, словно новорожденный кролик. Очередная белая вспышка осветила дилижанс, и мы чуть не оглохли от грохота такой силы, что в окнах задребезжали стекла.
– Как вы можете смеяться? – спросила Жюстина. До этого момента я не замечала даже, что смеюсь. Я погладила ее темные локоны, выбившиеся из-под шляпки. Жюстина ненавидела громкие звуки: хлопанье дверей. Грозу. Крики. В особенности крики. Но моими стараниями в последние два года крики ее не беспокоили. Как странно, что наше с ней жестокое прошлое – хотя в моем детстве жестокость закончилась намного раньше, – привело нас к таким разным результатам. Жюстина была самым искренним, самым любящим и добрым человеком из всех, кого я знала.
А я…
А я нет.
– Я не рассказывала, что в детстве мы с Виктором забирались в грозу на крышу дома, чтобы посмотреть на молнии?
Она помотала головой, не отнимая лица от моего плеча.
– Свет преломлялся, отражаясь от гор, обрисовывал их контуры… мы словно наблюдали за сотворением мира. А когда молнии сверкали над озером, они как будто появлялись разом и на небе, и в воде. Мы возвращались домой мокрые до нитки; просто чудо, что никто из нас не умер от простуды.
Я снова засмеялась, вспоминая, как это было. На моей коже – светлой под стать волосам – от холода проступал ярко-малиновый румянец. Виктор с прилипшими к бледному лбу темными локонами и неизменными кругами под глазами выглядел как сама смерть. Ну и парочка мы были!
– Как-то ночью, – продолжила я, почувствовав, что Жюстина немного успокоилась, – молния ударила в дерево в каких-то шестидесяти футах от того места, где мы сидели.
– Какой ужас!
