Яркое майское солнце освещало лесную поляну радостным светом, и каждое живое существо, эту поляну населявшее, радовалось весеннему дню, как драгоценному подарку. Точнее, почти каждое. Маленький желторотый вороненок радоваться не мог, да и откуда взяться радости, если ты, едва успев опериться и не научившись летать, выпал из гнезда и заблудился в лесу? Теперь он притаился под ветвями кустарника, и иногда жалобно каркал, словно призывая на помощь. Но помощь не приходила, и поэтому ему только и оставалось, что смириться со своей участью.
Вдруг он насторожился. Из чащи на противоположной стороне поляны послышался шум, и лесную тишину прорезал молодой звонкий голос. Человек пел громко, но задумчиво. Может, вороненок различил слова, а может, для него это был только набор звуков, сообщающих о приближении опасности, но каркать он перестал и прислушался. Между тем пение приближалось.
Не ощущал ли ты —
Тревогу и грусть, когда небо затянуто,
И солнца не видно?
Не ощущал ли ты —
Непонятный восторг,
Когда идёшь по бесконечному полю
Беззакатным вечером?
Не ощущал ли ты —
Днём серым, днём дождливым,
Приближенье пределов, которые смертным
Пока недоступны?
Не желал ли ты —
Всё оставив, уйти поскорей,
От обыденных дел в края прекрасные?
Пение смолкло, и на поляну выехал всадник. Это был черноволосый юноша с острыми красивыми чертами лица, одетый, под стать волосам, тоже во все черное. Даже конь его был вороным, однако, несмотря на то, что молодой человек явно отдавал предпочтение черному цвету, выглядел он ничуть не мрачно. Правда, сейчас он пребывал в глубокой задумчивости, глаза его смотрели в пустоту, и было понятно, что в мыслях он далеко от лесной поляны, на окраине которой притаился вороненок. Юноша соскочил с коня, и, пустив его пастись, присел на бревно, совсем недалеко от наблюдающего за ним малыша, продолжая мечтать о чем-то своем.
Вдруг из леса вновь донеслись голоса. Два человека увлеченно спорили, и их беседа вывела из задумчивости черноволосого юношу. Он вздрогнул, потом криво усмехнулся и с легким оттенком недовольства пробормотал:
– Тоже мне… Богословы-философы…
Было ясно, что его отвлекли от приятных для него мечтаний и размышлений, но дольше мгновения сердиться он не стал. Видимо, он прекрасно знал спорщиков, и они были его добрыми друзьями, и поэтому, когда двое всадников выехали на поляну, он их окликнул: